Пятерка «мессершмиттов» прочно зажала в кольцо две «моски» и, непрерывно их атакуя, не давала возможности хотя бы на минуту выйти из-под огня. Генерал Гамбара видел, как пулеметные трассы рассекают небо вокруг истребителей с республиканскими знаками на крыльях, и ему казалось, что вот сейчас, вот в это мгновение один из них обязательно вспыхнет, а другой постарается выйти из боя и удрать на свой аэродром…

Но минута проходила за минутой, а бой продолжался, и было видно, что республиканские летчики даже не помышляют о бегстве. Более того, они, все время прикрывая друг друга, порой перехватывали инициативу и сами бросались в атаку — отчаянную, дерзкую. «Мессершмитты» шарахались в стороны, уходили вверх, пикировали, но затем снова, точно ястребы, нацеливались на ту или другую «моску», пытаясь разбить пару, чтобы появилась возможность драться с каждым истребителем в отдельности…

Однако это им не удавалось. Республиканские летчики словно были привязаны друг к другу невидимыми нитями. Стоило одному броситься в атаку, как другой тут же каким-нибудь сложным маневром пристраивался совсем близко и прикрывал его от нападения, потом они менялись ролями, и теперь уже тот, кто прикрывал, шел в атаку, а другой занимал его место.

И вдруг генерал увидел, как один из «мессершмиттов» завалился на крыло, с резким снижением прочертил по небу дугу, оставляющую за собой дымную полосу, и сразу же взорвался, выбросив в разные стороны клочья огня. Наверное, летчики на «мессершмиттах» на какое-то время оторопели. Они непроизвольно разомкнули круг, и генерал Гамбара подумал, что вот теперь-то «моски» и воспользуются случаем, чтобы выйти из боя.

Он ошибся. Бой стал еще ожесточеннее. Там, в небе, люди будто обезумели, порой невозможно было уследить за следующими одна за другой атаками; машины сбивались в клубок, рассыпались в стороны, шли в лоб друг другу, дырявя пулеметными очередями крылья и фюзеляжи, и было невероятно, что они еще держатся и продолжают драться…

Но вот «мессершмитт», оторвавшись от своей группы и набрав высоту, ринулся оттуда на ведущую «моску», поливая ее пулеметной трассой и ведя огонь из пушки. «Моска» вначале вздыбилась, потом клюнула носом и вошла в крутое пикирование. Все круче, круче, она теперь напоминала огромную стрелу, выпущенную из тугого лука с неба на землю. А через несколько секунд послышался взрыв, и генералу Гамбаре показалось, будто он почувствовал, как вздрогнула под его ногами земля.

Стоявший рядом с ним адъютант сказал:

— Теперь очередь за вторым. Если он не попытается удрать… Не станет же он драться против четверых…

Генерал Гамбара не ответил. Промолчал. А про себя подумал: «Он станет драться. И не потому, что он безумец… Нет, совсем не потому…»

Вдруг адъютант воскликнул:

— Смотрите, генерал, этот фанатик поджег еще одного нашего! И гонится за другим… Но… Вы слышите, генерал, он не стреляет. Он больше не стреляет! Клянусь мадонной, у него кончились боеприпасы!

Республиканский летчик действительно больше не стрелял. У него не осталось ни одного патрона, ни одного снаряда. Но из боя он не выходил… Могло показаться, будто он вслепую, бездумно мечется по небу, потеряв рассудок. Однако генерал Гамбара видел, что это не так. Летчик все время старается идти на сближение то с одним «мессершмиттом», то с другим; он, наверное, решил пойти на таран, винтом или крылом ударить по противнику — это все, что он еще сможет сделать. В какой-то момент ему это почти удалось: бросив машину в крутой вираж, он пересек путь заходящему сбоку «мессершмитту», и винт «моски» едва-едва не врезался в руль поворота. И в это время по левому крылу и мотору его машины ударили пулеметные очереди. «Моска» заковыляла и раз, и другой, перевалилась с крыла на крыло, мотор заглох, винт остановился. Машина начала падать, а тройка «мессершмиттов» делала вокруг нее виражи, и когда летчик выбросился на парашюте, его сопровождали до самой земли, точно это был почетный эскорт.

Генерал Гамбара сказал адъютанту:

— Распорядитесь, чтобы летчика доставили ко мне.

Его притащили с накинутой на шею веревкой и со связанными руками. Он был так избит, что на его лице не осталось живого места. Кроме конвоировавших его двух солдат с карабинами наизготовку, рядом шел один из участвовавших в этом бою немецкий летчик с пистолетом в руке.

Когда вся эта группа приблизилась к генералу Гамбаре, он, с едкой усмешкой взглянув на немца, спросил:

— Вы боитесь его даже связанного? — И бросил адъютанту: — Что это за спектакль? Какому идиоту пришло в голову тащить пленного на веревке, словно взбесившегося зверя?

Адъютант глазами указал на немецкого летчика:

— Так распорядился капитан Штейниц.

— Немедленно снимите с него путы, — приказал генерал. — Надеюсь, капитан Штейниц не станет возражать? Я думаю, что мы общими усилиями сможем воспрепятствовать побегу пленного, если он попытается это сделать. В крайнем случае, вызовем эскадрилью истребителей из легиона «Кондор» и с ее помощью сорвем злой замысел этого крайне опасного в данную минуту человека.

Капитан Штейниц неплохо знал итальянский и прекрасно понимал не только слова генерала, но и его злую иронию. Гамбара, конечно, говорил с явной издевкой. Ему наплевать, что командир эскадрильи Штейниц потерял в одном бою двух замечательных летчиков. Сугубо пехотная крыса, он и не представляет, каково драться с этими красными фанатиками, даже когда их двое, а противников — пятеро… Можно поклясться, что в сбитом испанце генерал видит героя — как же, тот не вышел да боя и тогда, когда остался один против четверых!

Капитан Штейниц сказал, глядя генералу Гамбаре прямо в глаза:

— На месте генерала я не стал бы иронизировать. И не стал бы с таким пренебрежением говорить о немецких летчиках, выполняющих здесь, в Испании, волю фюрера. Надеюсь, генерал Гамбара понимает, о чем идет речь, хотя я и не владею итальянским языком в совершенстве?

Гамбара едва заметно улыбнулся:

— Итальянский язык богат оттенками, и далеко не всем дано постичь его в совершенстве. — И, больше не обращая внимания на капитана Штейница, повернулся к испанскому летчику.

Тот стоял, заложив руки за спину и слегка приподняв голову, глядя на редкие перистые облака, высоко проплывающие в небе. Несмотря на ссадины и уже почерневшие кровоподтеки на лице, оно не утратило мужественной красоты, сочетающейся с юношеской мягкостью черт и законченностью линий, вдруг напомнивших генералу Гамбаре одного из его сыновей, к которому он был очень привязан. И глаза у этого испанца такие же черные, живые, в них нет ни страха, ни тревоги за свою судьбу. Была лишь тень печали, как у человека в час прощания с близкими ему людьми.

— Фамилия? — продолжая смотреть на летчика с внезапно вспыхнувшей к нему жалостью, спросил Гамбара.

Летчик спокойно ответил: — Антеро. Лейтенант Антеро.

— Часть?

Антеро молчал всего несколько секунд, затем сказал:

— Военно-воздушные силы Испанской республики.

— Где находится аэродром части?

— На территории Испании.

Капитан Штейниц закричал:

— Ломает комедию, сволочь? Думаешь, мы не сумеем развязать тебе язык?

Антеро даже головы не повернул в его сторону. И это еще больше взбесило немца. Не стесняясь присутствия генерала, он грубо выругался по-немецки, потом сказал по-итальянски:

— Надеюсь, генерал не откажет в моей законной просьбе отдать мне для дальнейшего допроса этого щенка?

И опять генерал не обратил на Штейница никакого внимания, точно и не слышал его слов. Еще ближе подступив к испанскому летчику, он проговорил:

— Отказываясь отвечать, вы тем самым подписываете себе смертный приговор.

— Я сделал свое дело, — ответил Антеро.

— Вас расстреляют, потому что таков закон военного времени.

— Я сделал свое дело, — повторил испанец. — Больше мне нечего вам сказать.

Никогда еще генерал Гамбара не испытывал таких противоречивых чувств, как в эту минуту. Он не был мягкосердечным человеком, его редко трогали мольбы о пощаде своих солдат, по той или иной причине нарушивших присягу и приговоренных военно-полевым судом к смерти, тем более он не щадил и пленных, если видел в них закоренелых врагов, но, как каждый настоящий солдат, он не мог не отдавать дань мужеству, даже если эта черта принадлежала противнику.