Андрее Медио вдруг рванулся в сторону, но Руфо Эскобар был начеку. Быстро подставил ему ножку, и тот растянулся, а когда Эскобар начал поднимать его за шиворот, стал биться о землю, как припадочный, и кричать:
— Помогите, этот бандит убивает меня!
— Не шуми, — сказал Эскобар. — Чего тебе бояться, если ты честный человек, а не дерьмо!
Он силой подтащил его к группе арагонцев, силой же и усадил на небольшой камень, сказав:
— Не вздумай попытаться смыться, слышишь, ты? Иначе я в два счета переломаю тебе ноги.
— Не бойся, Руфо, смыться мы ему не дадим, — услышал он за своей спиной. — Делай свое дело и не беспокойся.
Эскобар оглянулся. Не меньше десятка басков стояли рядом, он и не заметил, когда и как они здесь оказались. У передних руки были засунуты в карманы, и Эскобару не стоило особых усилий догадаться, что там у них или ножи, или еще что-нибудь. Он сказал:
— Поспокойней, ребята, сейчас мы во всем разберемся…
Арагонцы между тем во все глаза глядели на эту картину, ничего не понимая, но невольно насторожившись, — это видно было по их напряженным позам и по тому, как они вроде бы незаметно придвинулись к Альваро Кондоньесу, точно ему угрожала опасность и он нуждался в их защите.
Руфо Эскобар тоже присел на камень, не спеша извлек из кармана мешочек с табаком и сигаретную бумагу. Так же не спеша скрутил сигарету, провел языком по краю бумаги, прочно ее заклеивая. И лишь после того как прикурил от зажигалки и несколько раз затянулся, сказал, обращаясь к арагонцам:
— Прошедшей ночью у нас случилось несчастье. Кто-то убил нашего человека, сторожившего ящик с несколькими фунтами мяса. Кто это сделал, мы не знаем. А Вот он, — Эскобар ткнул пальцем в Андреса Медио, — говорит, что знает… Ну, Медио, давай рассказывай все по порядку.
Андрее Медио молчал. Втянув голову в плечи, он понуро сидел на камне, затравленно глядя то на арагонцев, то на Эскобара. Руки у него дрожали, и он, чтобы скрыть это, засовывал их под пиджак.
— Ты что? — резко спросил Эскобар. — Или у тебя язык втянуло в заднее место?
И тогда Медио быстро-быстро заговорил, словно боясь, что его могут перебить и недослушать:
— Да я все видел! Все! Слышите, камарадас? — Он повернулся и посмотрел на стоящих в угрюмом молчании басков. — Вот эти двое, — Медио указал на Альваро Кондоньеса и сидящего рядом с ним человека, — ночью прокрались к ящику, рядом с которым сидел ваш сторож. А я оказался там случайно — шел по нужде. Хотел закричать, но потом услыхал, как стороне охнул и тут же упал. А у них, у этих двоих, была сумка… Плетеная… Что они потом делали и куда пошли, я не знаю. Потому что насмерть перепугался. И весь день меня била лихорадка… От испуга. А потом все же решился и рассказал Руфо Эскобару. Да, рассказал обо всем. Потому что подумал: все мы тут вроде как попали в западню, какие такие беды нас ожидают, мы не знаем, и если среди нас начнется вот такое — грабежи и убийства, — никому из нас несдобровать…
— Кончил? — спросил Руфо Эскобар.
— Я все рассказал как на духу, — ответил Медио. — Арагонцы должны ответить за все. Особенно вот эти двое…
Стоявшие позади баски придвинулись ближе. Руфо Эскобар видел и чувствовал, как наливаются яростью их глаза, устремленные на Альваро Кондоньеса и сидящего рядом с ним человека. Еще минута-другая — и они кинутся на них, и тогда никто и ничто их не остановит. Слишком много они выстрадали, скитаясь по стране в поисках какого-нибудь убежища для себя и своих жен и детей, слишком много полегло их друзей и близких в войне с фашистами, сердца их переполнены ненавистью, и стоит лишь загореться спичке, как смесь горя, страданий, мук тотчас взорвется.
Видел и чувствовал это и Андрее Медио. Теперь он заметно преобразился. Теперь уже не дрожали его руки, он и голову вскинул повыше, даже с камня привстал, и весь его вид говорил, о том, как глубоко возмущен он подлостью людей, совершивших тяжкое преступление.
Протянув руку в сторону арагонцев, Андрее Медио крикнул:
— Не люди это, а звери! Убить человека за несколько фунтов мяса!.. Не должно им быть прощения ни здесь, на земле, ни там, на небе.
Баски придвинулись еще ближе. Пронесся злым ветром глухой, сдержанный ропот.
А Альваро Кондоньес и его друзья сидели совершенно спокойно, и это спокойствие казалось непостижимым и даже неестественным. Никто из них до сих пор не произнес ни слова — молчали, точно немые.
И вдруг человек, сидевший рядом с Альваро Кондоньесом, сказал одному из арагонцев:
— Мигель, позови сюда Антонию.
Прошло не более двух-трех минут, и Мигель вернулся с пожилой женщиной, на плечах которой было наброшено детское одеяльце. Она спросила:
— Ты звал меня, Рубио?
— Да, — ответил Рубио. — Мигель ни о чем с тобой не говорил?
— Мигель? Он сказал, что ты зовешь меня сюда. И больше ничего…
— Хорошо. Слушай, Антония, расскажи вот этому сеньору, — он кивком головы указал на Руфо Эскобара, — расскажи вот этому сеньору и его друзьям, где был прошлой ночью Альваро Кондоньес. Где был и что делал?
— Святая мадонна! — женщина всплеснула руками. — Разве ты сам не знаешь, Рубио? Ведь ты был вместе с ним. Почему ты об этом спрашиваешь?
— Ты слышала, что я тебе сказал, Антония? — строго спросил Рубио. — Расскажи сеньору и его друзьям, где был и что делал прошедшей ночью Альваро Кондоньес. Расскажи все — от начала до конца.
— Да чего ж тут рассказывать! И почему ты разговариваешь со мной так, будто допрашиваешь меня? Я в чем-нибудь провинилась? Пресвятая дева Мария, собрал кучу мужиков и начинаешь… Скажи, бога ради, толком, чего ты от меня хочешь. Чтоб я рассказала, что прошедшей ночью делал сеньор Альваро Кондоньес? Так ты прямо так и скажи. — Она взглянула на Руфо Эскобара. — Как вас зовут, сеньор?
— Руфо Эскобар, — ответил тот и, несмотря на напряженность обстановки, не мог не улыбнуться. — Руфо Эскобар, если вам это интересно.
— Это мне не очень интересно, сеньор Эскобар, но должна же я знать, с кем разговариваю. Мы в своем небольшом городишке друг друга знаем как облупленные. Даже когда я появлюсь на чужой улице, только и слышу: «Эй, Антония, чего ты сюда забрела?» Или такое: «Слушай, Антония, Мигель сидит в кабачке Нарсисо, загляни туда, если не хочешь, чтобы твой муженек оставил там последние песеты…» Я уже не говорю, сеньор Эскобар, о нашей церквушке, где мы собираемся послушать проповедь старого падре. Там и подавно… Даже грех сказать… Вместо того чтобы со всей божественностью слушать слова падре, начинается вроде как перекличка: «Хуанито, где твоя мама?.. Кончита, ты не видела моего Мануэля?.. Слушай, Анна, ты знаешь, что Франсиско Косеро развелся со своей женушкой?..» Знаете, сеньор Эскобар, на бедного падре в такие минуты жалко смотреть. Старик начинает дергаться, как в пляске святого Витта…
— Антония! — прикрикнул на нее Рубио. — Тебя позвали сюда не затем, чтобы ты морочила людям головы. Ты поняла, о чем тебя спрашивают?
— А чего ж тут непонятного? — удивилась Антония. — Так вот, сеньор Эскобар, вчера, значит, солнышко только-только скрылось за горы, как тут же прибежала моя сестра Мария, вот такие слезы на глазах, голосит, будто режут ее, бедняжку. «Чего ты?» — спрашиваю. А она: «Случилось несчастье, Антония, что-то с моим Лауретто, весь горит, температура, наверное, под сорок…» Лауретто — это ее сынишка, а мой, значит, племянник… Я ей говорю: «Ты только без паники, ничего с твоим Лауретто худого не будет. Сейчас попросим доктора, сеньора Альваро, и он его вылечит в два счета…» Вот мы и отправились все вместе: сеньор Альваро, Рубио, я, Мигель и Мария к ней в палатку, где лежал Лауретто… Вон та палатка, видите, сеньор Эскобар? За той вон кучей камней… Пришли, а Лауретто и вправду весь будто в огне. Спасибо доктору, сеньору Альваро, уж он и одно лекарство, и другое, и третье. Лауретто то вдруг лучше станет, то опять хуже, так мы с ним до самого утра и промучились. Сейчас мальчонка спокойно спит, и Мария заснула, сил у нее никаких не осталось… Ну, чего я вам могу еще рассказать? Рубио, двоюродный брат моего Мигеля, тоже вместе с нами провел эту беспокойную ночку, уж он такой, наш Рубио, в беде никого никогда не оставит… Послушай-ка, Рубио, а ты что, сам не мог обо всем рассказать сеньору Эскобару? Чего это ты вдруг допрашиваешь меня, как прокурор?
