Однако, прежде чем снова бросить машину на разорванный строй «юнкерсов», Хуан Морадо цепким, все вокруг охватывающим взглядом окинул картину боя. Метрах в ста правее мчался к земле, окутанный дымом, еще один бомбардировщик, от которого отваливал Мартинес. А еще правее «моска» Арно Шарвена, словно вцепившись в хвост ведущего третьей пятерки, била по нему короткими пулеметными очередями. Ответного огня видно не было: по всей вероятности, Арно Шарвен заставил стрелка замолчать еще в самом начале атаки. Наконец «юнкерс» как-то резко осел на хвост и тут же вошел в штопор. Два светло-желтых купола парашютов заполоскались в синеве неба и стали медленно опускаться.
Мексиканец поискал глазами Денисио и Артура Кервуда. Они оказались значительно ниже, и Хуан Морадо не сразу понял, что с ними происходит. Денисио как будто преследовал сразу двух «юнкерсов», с крутым снижением шедших впереди него метрах в семидесяти, но за ним (видел ли это Денисио, нет?) летели еще два бомбардировщика и обстреливали его плотным огнем. Они летели параллельно друг другу, и Денисио оказался как бы зажатым с двух сторон… А Кервуд бил из пулеметов по этим двум, сам оказавшись под огнем еще двух машин.
Вот на них-то и бросил свою «моску» Хуан Морадо. Пикируя, он в то же время отворачивал в сторону, словно по каким-то причинам выходя из боя, но вдруг резко развернулся почти на девяносто градусов и, пересекая линию полета «юнкерсов» под прямым углом, открыл по ним бешеный огонь.
Не ожидая ничего подобного, немцы стали уходить на пикировании, но тут Артур Кервуд, разгадав маневр мексиканца, тоже бросил свою машину в пике, и через несколько секунд крайний левый «юнкерс» вначале задымил, а затем окутался языками пламени.
…Денисио увидел трассы слишком поздно: немцы теперь били по его «моске» перекрестным огнем, и никакое чудо, казалось, спасти его уже не может. Через две-три секунды трассы пересекутся и накроют истребитель таким плотным огнем, от которого не уйдешь…
В бою принять единственно правильное решение непросто: время здесь исчисляется не минутами, а мгновениями. Жизнь висит на волоске, очень тонком и очень непрочном, его могут оборвать еще до того, как летчик успеет обдумать тот или иной вариант боя. Если бы Денисио стал обдумывать, что ему сейчас делать, его истребитель был бы перерезан пересекающимися пулеметными трассами. Надо было не обдумывать, а действовать. Немедленно. Не теряя ни одной доли секунды, Денисио резко сбросил газ, встречный поток воздуха тугой волной ударил в грудь машины (как тяжелый океанский вал бьет в нос корабля, когда тот идет навстречу шторму), и она, точно наткнувшись на невидимое препятствие, на мгновение замерла, потеряв скорость, однако этого мгновения хватило для того, чтобы «юнкерсы» вырвались вперед, и теперь пересекающиеся пулеметные трассы чертили лишь воздух. А уже в следующую секунду Денисио, полностью двинув вперед сектор газа, свечой взмыл вверх и оттуда бросился на слегка отвернувший в сторону бомбардировщик. Поймав в прицел кабину летчика, он ударил по ней одновременно из всех пулеметов. «юнкерс» не загорелся, даже не задымил, но не оставалось сомнения, что летчик убит: машина вначале будто встала на дыбы, а затем вошла в штопор и понеслась к земле. Прошло не более минуты, и Денисио увидел раскрывшийся парашют.
Строй «юнкерсов» был окончательно разбит — поодиночке, по двое они уходили назад, освобождаясь от груза: сброшенные ими бомбы взрывались в узких ущельях Сьерра-Мартееа, дробили камни пустынных хребтов и склонов… Горы далеко разносили разноголосое эхо, и казалось, что там, внизу, идет неожиданно вспыхнувшая артиллерийская дуэль…
Эскадрилья Хуана Морадо снова собралась вместе. И снова мексиканец повел ее вверх, зная, что семерка «мессершмиттов», ушедшая далеко вперед, вот-вот вернется и завяжет жестокий бой: фашисты обязательно решат взять реванш, другого выхода у них нет — ведь только благодаря их беспечности и самоуверенности группа бомбардировщиков понесла такие ощутимые потери, не говоря уже о том, что ей не удалось выйти на цель.
…Они вернулись еще раньше, чем их ожидали. Впереди плотным клином шла тройка, а поодаль, слева и справа от нее, следовали две пары — следовали так близко друг от друга, почти крыло в крыло, — словно были связаны короткой, не рвущейся нитью.
Сейчас еще не поздно было от них уйти, не приняв боя. В конце концов, эскадрилья уже одержала блестящую победу: пять сбитых бомбардировщиков в течение одного скоротечного боя — не каждый день выпадает такая удача. Летчики, конечно, возбуждены, их нервы на пределе, каждый из них, наверное, еще испытывает то непоправимое чувство, когда человек, находясь на грани жизни и смерти и осознав, что смерть и на этот раз прошла стороной (осознав это каждой клеткой своего тела, каждым нервом), не может хоть на короткое время не расслабиться и унять внутреннюю дрожь возбуждения.
Хуан Морадо все это хорошо понимал. Он ведь тоже был простым смертным человеком, он ведь тоже, несмотря на свою железную волю, испытывал те же ощущения, что и все остальные, но позволить себе поддаться соблазну не принять боя к уйти Хуан Морадо не мог. Не имел права. Не потому, что кто-то (или он сам!) обвинил бы его в трусости, а потому, что слишком уж редко выпадало такое счастье: остаться в небе впятером против семерых. Это ведь почти на равных, и не использовать подобную ситуацию было бы, по глубокому убеждению мексиканца, преступлением.
Это были асы из легиона «Кондор». За их плечами — десятки блестящих побед и десятки поздравительных телеграмм от самого Геринга. Ореол славы окружал их имена, награды сыпались на них, как из рога изобилия. И награды эти они заслужили по праву: трусов, слабовольных, «маменькиных сынков» они сами изгоняли из своих рядов, свято, до фанатизма оберегая честь своего клана избранных. Стоило кому-нибудь из них хоть однажды или уклониться от боя, или, дрогнув, выйти из него — через час или два после этого такой летчик мог собирать чемоданы и отправляться в Германию с соответствующей характеристикой, подписанной не только самым высоким чином, но и членами всей эскадрильи, в которой летчик служил.
Что ожидало такого человека у себя на родине — догадаться было нетрудно.
Командир эскадрильи Генрих фон Грюнде, отпрыск древней баронской фамилии, приходился дальним родственником одному из главарей национал-социалистской партии Гансу фон Грюнде, который находился в близкой дружбе с самим Германом Герингом. Быть же другом такого человека, как Геринг, значило очень и очень многое. Геринг в несколько минут своей фактически не ограниченной властью мог возвысить любого офицера до небес, в то же время даже заслуженного генерала ожидала весьма печальная участь, если «жирный Герман» видел в нем нелояльность к себе, не говоря уже о враждебности.
По сути дела, почти весь легион «Кондор» состоял из проверенных летчиков-асов. Быть в него зачисленным считалось великой честью. Никакие протекции даже высоких покровителей не имели значения — сюда принимались летчики лишь благодаря своим личным качествам, и в первую очередь благодаря преданности идеям национал-социалистской партии.
Командир эскадрильи Генрих фон Грюнде считался одним из тех летчиков, кто соединял в себе все необходимое для того, чтобы быть образцом истинного солдата фюрера: он был храбр до отчаянности, ради Гитлера и его идей он готов был в любую минуту принести себя в жертву, умение драться в воздухе не вызывало никаких сомнений, честь офицера, как он ее себе представлял, была для него самым высоким жизненным критерием. Тщеславие его, желание быть всегда первым, болезненное самолюбие не знали границ. Не будучи слепо влюбленным в Адольфа Гитлера и где-то в глубине души считая его даже позером и ограниченным человеком, Генрих фон Грюнде тем не менее молился, как богу, его идеям мирового господства, превосходства немецкой расы, предопределения свыше повелевать народами мира. И главное — повелевать! Быть властелином над англо-саксами, славянами, французами, испанцами — в конце концов, фюрер прав: все эти недочеловеки нуждаются в том, чтобы над ними всегда висел меч в образе карающей руки фашизма.
