Между тем обе группы сошлись, кто-то кого-то ударил в лицо, кто-то кого-то свалил на землю — началась пьяная драка. Оборванцы орали, ругались, бросались друг на друга с кулаками и наполовину опорожненными бутылками; и де Шантом, оказавшись в этом водовороте звериных инстинктов, вдруг с облегчением подумал, что он попал в этот водоворот совсем случайно, никто его здесь не знает, никто его не преследовал, просто больное воображение сыграло с ним плохую шутку. Сейчас ему надо отсюда быстрее выбраться, и пусть эти волки перегрызают друг другу глотки — ему нет до них никакого дела.

Но в ту же минуту один из пьяной банды сбил с его головы шляпу, другой ударил в спину, а потом де Шантом почувствовал, как чьи-то сильные руки обхватили его за ноги и рывком бросили на землю. Он попытался прикрыть голову, так как увидел занесенный над ней сапог, но кто-то таким же сапогом наступил ему на руку, вдавливая ее в мутную жижу, от которой шло непереносимое зловоние. Де Шантом закричал от дикой боли. Другой свободной рукой он оперся о землю, и ему удалось приподняться на колени, но его тут же сбили и начали с остервенением топтать, а вокруг стоял пьяный рев, круг людей, имитирующих драку, не размыкался, и де Шантом уже гаснущим сознанием подумал, что через минуту-другую, когда с ним все будет кончено, драка мгновенно прекратится, бандиты рассыпятся в стороны, а он, искалеченный, растерзанный, наполовину втоптанный в землю, останется здесь лежать, и когда прибудет полиция, найдутся свидетели, которые скажут: «Это один из тех, кто затеял пьяную драку».

И еще Вивьен де Шантом, не воспринимая уже боли, которая сразу отступила, словно давая ему возможность перед смертью собраться с мыслями, успел подумать: «Значит, они ничего не знают о Жанни. Если бы знали, то дождались бы моей с ней встречи…»

Вот это были его последние мысли, а потом все погрузилось в густой мрак, глаза Вивьена де Шантома сомкнулись, и уже в предсмертной агонии он не то ощутил, не то услышал, как где-то вдали зазвонили колокола. Будто несся, плыл этот звон с колоколен Нотр-Дама, с церквушек Монмартра, со всех предместий Парижа, растекался по Сене, по Большим Бульварам и Елисейским полям. И медленно тонул в неведомых волнах вечности…

Кристина говорила Жанни:

— Даже безмозглый дурак не поверит, что твой отец оказался случайной жертвой пьяной драки. Они все подстроили заранее, все рассчитали, выследили его, как охотники выслеживают дичь…

Жанни лежала на кушетке, до самых глаз натянув на себя плед. Ее знобило, но в голове стоял жар, от которого нестерпимо ломило виски. Она слушала Кристину, сидевшую рядом с газетой в руках, однако плохо ее понимала… Кто-то во что-то поверит, кто-то не поверит… Разве в этом главное? У нее нет больше отца — вот единственная мысль, сверлящая мозг. Нет и никогда не будет… Кристине этого не понять. Кристина, наверное, думает, что поскольку ей, Жанни, отец нанес обиду, то все ее чувства к нему навсегда умерли. Обиду, конечно, нелегко простить, но Жанни интуитивно чувствовала, что отец раскаивается, становится другим. Она верила, что теперь они могли бы понять друг друга… А Кристина продолжала:

— Ты должна взять себя в руки, Жанни. Гибель твоего отца — это частичка жестокой борьбы. А какая борьба бывает без жертв? Разве твой Арно не подвергается опасности?

Жанни слабо улыбнулась:

— Арно и отец — какая связь? Что общего?

— Общего очень много, дорогая, — ответила Кристина. — Слушай, что пишет «Юманите»: «Вивьен де Шантом, крупный предприниматель, один из директоров концерна по производству авиамоторов, стал жертвой фашистского террора. Утверждение буржуазной прессы, будто де Шантом был убит пьяными хулиганами, с которыми он столкнулся случайно, — это сказка для простаков. Из достоверных источников нам стало известно, что люди Пьера Моссана давно шантажировали де Шантома, пытаясь узнать, где находится его дочь, жена летчика Арно Шарвена, сражающегося в Испании на стороне законного испанского правительства. Через нее они хотели вызвать мсье Шарвена в Париж и учинить над ним расправу. Господин де Шантом ни шантажу, ни угрозам самого Моссана не поддался… Нам также стало известно, что накануне своей трагической гибели господин де Шантом посетил префекта полиции. Не вызывает сомнения, что это посещение было связано с просьбой оградить его, защитить от все более наглеющих фашистских молодчиков… Конечно, наивно было просить защиты у префекта, который с благословения правительства не только закрывает глаза на активизацию фашистских элементов, но и скрыто потворствует этой активизации…

Неправильно было бы также полагать, что убийство господина де Шантома — это лишь акт мести локального характера. Нет, это политический акт!..»

Кристина поправила на Жанни плед, свободной рукой провела по ее волосам.

— Слышишь, Жанни! Это политический акт! Вот слушай: «Политический характер этого акта заключается в том, что фашизм насаждает в нашем обществе атмосферу страха, он на практике показывает: или полное повиновение, или расплата за неповиновение, или безоговорочно с нами, или никакой гарантии на безопасность, к какому бы сословию вы ни принадлежали… Так действовал фашизм в Италии, в Германии, так он действует и в глобальном масштабе: он запугивает не только отдельные личности, но и правительства, предательски капитулирующие перед угрозой быть смятыми, задавленными, уничтоженными. Террор и фашизм — понятия неразделимые, в этом можно убедиться на примере расправы с господином де Шантомом…»

Жанни привстала с кушетки, взяла из рук Кристины газету и спросила:

— Вот тут сказано: «Из достоверных источников нам стало известно…» и так далее. Достоверные источники — это ты?

— В какой-то мере и я, — просто ответила Кристина. — Ты недовольна?

— Нет, почему же, — Жанни пожала плечами. — Все ведь правильно. Вот только…

Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Да, все правильно. И конечно, правильно напечатано в газете, что отец стал жертвой фашистского террора. И что это акт политического характера… Все правильно. Вот только нет больше отца… Нет и никогда не будет. Жанни не видела, как его убивали, но ее воображение рисовало картины одна страшнее другой. Налетели на него, как стервятники. На беззащитного. И начали втаптывать в грязь… О чем он думал в свои последние минуты? И почему на встречу с ней он шел один? Боже, зачем она назначила с ним свидание около этого проклятого бистро? Если бы она пошла к нему прямо домой, все было бы по-другому. Чего она больше боялась — встречи с ним с глазу на глаз в его доме или слежки?

Вопросы, на которые ей никогда не ответить до конца своей жизни. И до конца своей жизни она будет винить только себя. Только себя…

Кристина сказала:

— Жанни, не думай, будто я не понимаю, как тебе тяжело. Но горе, каким бы сильным оно ни было, не должно нас убивать. Сколько в Испании сейчас матерей, которые оплакивают гибель своих сыновей! Сколько дочерей, оплакивающих гибель своих отцов и матерей! Но они не сдаются, Жанни. Они дерутся, потому что хотят жить… Над нашей Францией тоже бродят тучи. Ты только взгляни вокруг, Жанни! Если где и увидишь затишье, не верь ему. Это перед грозой. Но гром уже грохочет — ты только лучше слушай… Знаешь, Жанни, за что простой народ любит коммунистов? Я тебе скажу. В них стреляют, их гноят в тюрьмах, в концлагерях, но никогда никто из них не останавливается. Они не железные люди, Жанни, они так же могут страдать, как и ты, испытывать боль, утраты ранят их так же, как тебя, но они не останавливаются… И никакая тяжесть согнуть их не может… Я плохо все это объясняю, Жанни, вот когда ты ближе их узнаешь, тогда поймешь… А сейчас я хочу сказать одно: нам тоже нельзя сейчас останавливаться. Ни мне, ни тебе, никому! Я не говорю, что ты должна забыть свое горе, но не надо сгибаться под его тяжестью…

— Я не могу так, как другие, — Жанни в какой-то безнадежности покачала головой. — У меня нет для этого сил. Все во мне надломлено, Кристина. Порой мне кажется, что я уже конченый человек.