— Ах, сволочи! И это Франция! Где те, кто брал Бастилию? Где настоящие французы? Куда подевались потомки Жанны д'Арк?

Это шумел Кастильо. Размахивая кулаками с остервенением, будто разгоряченный конь, притопывая ногами, он поглядывал то на Матьяша Сабо, то на Мартинеса и продолжал:

— Эти политические импотенты, французишки, дождутся, пока Гитлер приложит к их задницам горячий прут. Вот тогда они взвоют, вот тогда запищат. Над их страной пролетают сотни фашистских машин, а они глядят на них, задрав кверху морды, и молчат!

— Не все молчат! — Это уже Эстрелья. Она подступает к Кастильо, глаза ее горят и выражают явное негодование. — Кто ты такой, чтобы марать грязью всех французов? Ты знал Гильома Боньяра? Ты знаешь Арно Шарвена, который сейчас, вот в эту минуту, дерется с фашистами?

Эстрелья в последнее время стала взвинченной, на ее похудевшем, красивом лице будто навсегда застыло чувство томительного, безнадежного ожидания, и от этого лицо казалось преждевременно постаревшим и удрученным. Кастильо побаивается Эстрельи и сейчас медленно отступает, стараясь укрыться за спиной Мартинеса.

— Ты что? Ты что? Я знаю Арно Шарвена. Но я не о нем. Слышишь, я не о нем!

— По машинам!

Хуан Морадо первым выруливает на старт и первым взлетает. «По машинам!» — никакой другой команды он не дает: все и так до предела ясно. К Мадриду снова рвется туча воронья, над Мадридом через несколько минут закипит неравный бой, из которого не всем суждено будет вернуться…

Под ними проплывал рабочий квартал Мадрида Куатро Каминос. В дыму, в огне, в предсмертных стонах раненых, в искалеченных телах убитых.

Это работала фашистская артиллерия. Там, откуда залпами летели снаряды, прекрасно знали: в Куатро Каминос никаких военных объектов нет, там не сосредоточиваются республиканские войска, но зато в Куатро Каминос много старых лачуг, в Куатро Каминос осталось много детей, отцов и матерей тех, кто не пускает фашистов в Мадрид. Смести с лица земли, уничтожить, сжечь! И сотни, тысячи снарядов рвутся в рабочем квартале Мадрида, в щепки разнося старые лачуги, в которых молятся старые испанки в черных, траурных платьях и плачут голодные дети.

Мексиканец Хуан Морадо сам когда-то жил вот в такой же ветхой лачуге, и не раз ему приходилось засыпать в куче лохмотьев на голодный желудок, когда отцу не удавалось найти какой-нибудь заработок. Он хорошо помнит двух своих сестренок и младшего брата — маленькие скелетики, обтянутые высохшей кожей, помнит всегда болезненную от голода мать, каждый вечер стоящую перед распятием Христа и шепчущую: «Пошли моим детям хлеба…»

Хуан Морадо смотрит на рабочий квартал Мадрида Куатро Каминос, и ему вдруг начинает казаться, что внизу — его Мексика, внизу — лачуги мексиканской бедноты, расстреливаемой германской дальнобойной артиллерией. На миг у него темнеет в глазах, кровь больно стучит в висках, пересыхает в горле. Если бы он мог прикрыть своим телом всех, кто там, внизу, если бы он мог их защитить…

Он уже видит приближающуюся к Мадриду армаду «юнкерсов» под прикрытием не менее трех десятков «хейнкелей» и «фиатов»; он знает, что сейчас на его эскадрилью и эскадрилью испанца Карлоса, идущую к Мадриду с востока, навалится туча немецких и итальянских истребителей и каждому из республиканских летчиков придется драться с четырьмя-пятью самолетами фашистов, и все же он условным сигналом требует: «Мартинесу подойти ближе». А когда Мартинес приблизился, Хуан Морадо рукой показал на землю, на горящий Куатро Каминос, на холм Ангелов, откуда била по Куатро Каминос дальнобойная артиллерия.

Мартинес понял: его звену приказывают подавить артиллерийские точки на холме Ангелов, подавить любой ценой.

И вместе с Матьяшем Сабо и Кастильо он выходит из строя и направляется в сторону холма. Чем ближе они к нему подлетают, тем плотнее огонь зениток, старающихся огневой завесой преградить им путь. Море огня! Зенитные снаряды рвутся слева и справа, впереди и позади — страшный фейерверк смерти, сквозь который им надо пройти, чтобы защитить стариков и детей в лачугах Куатро Каминос.

Они снижаются. Пикируют на холм Ангелов — впереди Мартинес, слева Матьяш Сабо, справа Кастильо. Артиллерийская батарея почти не замаскирована — фашисты уверены, что сюда никто не прорвется. И когда они видят тройку республиканских истребителей, к ним не сразу приходит простая мысль укрыться в вырытых неподалеку щелях. Похоже, они ошеломлены и никак не могут поверить своим глазам — откуда здесь могут взяться самолеты!

Прислуга крайнего орудия продолжает подносить снаряды, заряжает, кто-то там из них подает команду, и на Куатро Каминос обрушивается смерть. Прицеливаться нет надобности — куда бы снаряд ни упал, жертвы обеспечены. Такая мишень, как целый рабочий квартал Мадрида, — лакомый кусок для артиллеристов! Бей, все равно не промахнешься.

И они бьют…

Мартинес приказывает: «Атакуем!»

И первым открывает огонь из всех пулеметов. Его «ишачок» дрожит, словно ему передаются все чувства летчика. Мартинес видит: Матьяш Сабо и Кастильо тоже открыли огонь по крайнему орудию. Вот теперь-то там, внизу, зашевелились. Паника охватывает сразу всех артиллеристов батареи. Заметались, забегали, устремились к щелям, сбивая друг друга с ног, отшвыривая друг друга, чтобы пробить себе дорогу, успеть укрыться. До раненых и убитых никому нет дела — своя, шкура дороже!

…Ураганом пронесшись над холмом Ангелов, они вернулись не сразу. На бреющем прошли по лощине, какое-то время летели, петляя, вдоль Мансанареса, оттягивая время возвращения: должны же тараканы выползти из щелей, не будут же они сидеть там вечно.

Потом, развернувшись, они разошлись, решив следующий удар нанести с трех разных сторон одновременно. И Мартинес, и Матьяш Сабо, и Кастильо, конечно, понимали: пулеметным огнем, каким бы эффективным он ни был, уничтожить тяжелые орудия невозможно. Главная их задача — вывести из строя тех, кто эти орудия обслуживает: истребить живую силу, разогнать, заставить, подавив и физически, и морально, надолго закопаться в землю.

И вот они снова над холмом Ангелов. Предположение их оказалось верным: посчитав, что истребители больше не вернутся, фашисты снова устремились к орудиям, намереваясь продолжать свое дело. Появились санитары, которые начали оказывать помощь раненым и оттаскивать подальше от батареи трупы.

Матьяш Сабо, подлетая к холму с северной стороны, подобрал высоту — так было лучше видно, что делается на батарее, так было легче выбрать цель…

С тех пор как он узнал о гибели Матьяша Маленького и Матьяша Большого, душевная боль не покидала его ни на минуту. Будто внутренний огонь сжигает все его мысли и чувства, и погасить этот огонь не в его силах. Он заставлял себя поменьше вспоминать обо всем, что было связано с погибшими друзьями, но из этого ничего не получалось: Матьяш Маленький и Матьяш Большой приходили к нему даже во сне, садились к нему на койку, и он видел их печальные глаза, грустные улыбки, в которых не было жизни, а когда протягивал к ним руки и касался их собственных рук, чувствовал, как они холодны, и ему становилось страшно.

Однажды ему пригрезилось такое, чего он никак не может забыть. Он будто и не спал тогда, а просто лежал с закрытыми глазами, слыша все, о чем говорят Мартинес и Кастильо, дымя сигаретами. И вдруг кто-то присел к нему на койку и, осторожно тронув его за плечо, спросил:

— Ты не спишь, Матьяш?

По голосу он сразу же узнал Матьяша Маленького, но ничуть не удивился его появлению, будто так все это и должно было быть.

— Здравствуй, Матьяш Маленький, — сказал он. — Ты откуда пришел?

Матьяш Маленький тихо улыбнулся:

— Не говори мне «здравствуй», Матьяш. Мы с Матьяшем Большим не можем здравствовать. Ты можешь, а мы — нет. Мы мертвые…

— Я понимаю, — сказал Матьяш.

А Матьяш Маленький после долгой паузы добавил, тяжело вздохнув:

— Мы мертвые, а ты живой…

— Разве я в этом виноват? — спросил он.