У Кристины была небольшая комнатушка с единственным зарешеченным окном, выходившим в крохотный дворик. Все здесь было тщательно прибрано, немудреная мебель — кровать, диван, стол, три стула и старенький шифоньер — расставлена так, будто все эти вещи кто-то продуманно расставил, а уже потом спланировал размеры комнатушки: все на месте, ничто не мешает друг другу.

Кристина усадила Жанни на диван и села рядом, взяв ее руки в свои. И сразу же засыпала вопросами: как ее здоровье, где она последнее время жила, что делала, надолго ли в Париж, какие планы на будущее. Жанни улыбнулась:

— Чтобы ответить на все ваши вопросы, Кристина, мне придется многое вам рассказать. Начиная с того, почему я должна была уехать из Парижа, и кончая тем, что меня снова сюда привело. Долгий рассказ, Кристина, долгий и не очень веселый…

— В таком случае мы вначале должны с вами подкрепиться. Не обещаю вам королевский стол, но кое-что найдется, в том числе и бутылочка «шабли». Кажется, вы с мужем любили это вино…

И вот они сидят за столом, и Жанни рассказывает, рассказывает, а Кристина внимательно слушает и не спускает глаз со своей гостьи, изредка вставляя короткую фразу: «Господи, родной отец отказался от своей дочери!» Или: «Я всегда верила в порядочность вашего мужа! А самые порядочные не могли не понять, что в Испании многое решается…» Или: «Этот полицейский Плантель и вправду настоящий француз!» И, наконец, гневно: «Сволочи! Они не останавливаются ни перед чем! Если бы им удалось вас схватить, они вытянули бы из вас все жилы, уж; я-то знаю. И вы правильно сделали, что вернулись в Париж. Можете не сомневаться — здесь вы найдете друзей…»

— Но мне надо найти какое-нибудь пристанище, Кристина. Вы поможете мне?

— Пристанище? — Кристина всплеснула руками. — А разве я отпущу вас отсюда? Разве ваш муж недостоин того, чтобы мы позаботились о его жене?!

— Мы? — спросила Жанни. — Вы живете теперь не одна?

— Вы не так меня поняли, дорогая, — засмеялась Кристина. — Я по-прежнему живу одна, а «мы» — это я и мои товарищи. Их у меня много. И если хотите знать, само провидение привело вас ко мне… Да, да, ничего лучшего придумать вы не могли.

Кристина рассказала: в Париже, как и во многих городах Франции, созданы комитеты по оказанию помощи женам и детям тех, кто уехал в Испанию драться с фашистами. Собственно говоря, это не какие-то официальные комитеты, нет, просто коммунисты и многие рядовые члены социалистической партии сами решили взять на себя заботу о людях, которым эта помощь нужна.

— И как же вы этим людям помогаете? — спросила Жанни.

— Как можем. Тех, кого преследуют, стараемся укрыть в надежном месте, тем, кто победнее, оказываем материальную поддержку… Но главное в другом, Жанни. Главное в том, чтобы такие, как вы, не чувствовали себя одинокими и заброшенными. Вы понимаете, как это важно?

— Очень понимаю, Кристина. Но…

— Вы хотите сказать, что будете обузой? Забудьте об этом и думать, дорогая! Вы, наверное, еще плохо знаете народ. Я имею в виду простой народ, а не господ де Шантомов…

Жанни почувствовала, как что-то в ней дрогнуло. Де Шантомы… Это вся ее прошлая жизнь. Это мать, отец, дед, бабка — длинная ветвь древа, у которого, как ей когда-то казалось, очень глубокие и прочные корни. Каковы бы ни были де Шантомы — они все же были и, наверное, какой-то след на земле все же оставили. Или нет? Однажды Арно сказал: «След на земле, Жанни, это не завод и фабрика, оставленные после своей смерти и переданные потомкам. Это память о человеке в народе, притом добрая память, а не злая…» А Кристина говорит: «Я имею в виду простой народ, а не господ де Шантомов…»

Странно, когда Жанни жила с отцом, когда постоянно находилась в окружении таких же, как отец, дельцов и политиканов, она глубоко презирала их всех за холодность, бездушие, расчетливость, за их пренебрежение и даже ненависть к тому самому простому народу, который их кормил, поил и одевал. Все они были до того чопорны и самонадеянны, что и глядеть-то на них было тошно. За что же их было любить или, по крайней мере, относиться к ним хотя бы лояльно?

Сейчас они все были, как никогда, далеки от нее, от ее образа жизни, как будто никакие нити не связывают Жанни с прошлым, но вот услышала она от Кристины, в общем-то, справедливые слова, и неожиданно заныло сердце. «Почему? — спрашивает у самой себя Жанни. — Это говорит кровь? Или просто тоска по дому? Я ведь живу, как изгнанница, как бродяга…»

Она нередко вспоминала отца, но даже когда не думала о нем, он был в ее чувствах, как боль, которая вдруг затихает, но совсем не уходит. Изгнать эти чувства Жанни не могла, да, пожалуй, и не очень хотела: что-то же должно в ней остаться от прошлого! Таков уж есть человек, оправдывалась она перед самой собой, жить без привязанностей, какими бы горькими они ни были, он не может…

Сейчас ей захотелось взять отца под защиту. Отчего — она не знала, но ей казалось, будто она интуитивно чувствует: отцу тоже сейчас нелегко, он уже стар, и одиночество тяготит его.

Кристина чутко улавливает ее мысли.

— Вы не обижайтесь, Жанни. Что есть, то есть. Возьмем, к примеру, вашего отца, господина де Шантома. Богатейший человек, фабрикант оружия. Да, да, Жанни, фабрикант оружия, потому что авиационные моторы — это даже похлеще, чем пулеметы и пушки. Но скажите, отдал бы он хоть один из тех тысяч моторов, которые производят на его заводах, законному правительству Испании?

— Я плохо разбираюсь в политике, Кристина, — сказала Жанни. — Но я не думаю, чтобы мой отец желал позора для Франции.

— Не знаю, не знаю, — ответила Кристина. И добавила: — Давайте-ка лучше поговорим о другом. Как вы нашли Париж после долгой с ним разлуки?

Жанни пожала плечами, произнесла:

— Парижане, по-моему, изменились…

Они говорили о Париже. Кристина обладала изрядным запасом юмора и, представляя сценки из жизни улиц, подмеченные-ею в разное время, до слез смеялась сама и смешила Жанни.

Когда Кристина уходила от острых вопросов, касающихся войны, фашизма и вообще политики, она совершенно преображалась. Даже преждевременные морщинки разглаживались на; лице, и вся она была совсем домашней, беззаботной и веселой.

Внезапно туча накрыла Париж и начался дождь. За окном; потемнело. Кристина хотела включить свет, но Жанни попросила:

— Не надо, Кристина, так лучше…

Она слышала падающие тяжелые капли, и ей казалось, что густая сетка дождя отгородила их с Кристиной от не всегда понятного и немыслимо огромного мира, в котором она может безнадежно затеряться, если останется совсем одна. Может быть, и вправду само провидение подсказало ей мысль обратится к Кристине?

Неожиданно Жанни спросила:

— Скажите, Кристина, я не подвергаю вас опасности? Они ведь знают, что вы вдова коммуниста… И если меня найдут у вас…

Кристина не дала ей договорить.

— Вы подвергаете меня опасности не больше, чем себя. Будем более осторожны, вот и все. А вообще вряд ли они сюда сунутся. Чего им взять с простой консьержки?

— А ваша хозяйка?

— Мадам Штирре? Вы знаете, что она немка, но не знаете, как она ненавидит всех этих идиотов барабанщиков! «Этот полоумный ефрейтор, — говорит она о Гитлере, — или потопит весь мир в крови, или — помоги нам всем в этом господь бог — мы увидим, как он будет раскачиваться на перекладине».

Они засиделись далеко за полночь. А когда Кристина уложила Жанни спать, та долго не могла уснуть. Перед глазами одна за другой вставали картины-воспоминания, вставали образы людей, и все это было похоже на немой фильм без начала и без конца, и Жанни смотрела его с тревожным ощущением человека, который в этом фильме играет не последнюю роль. Вот перед ней сидит отец, смотрит на нее недобрыми глазами, он что-то говорит, но слов, как и должно быть в немом фильме, Жанни не слышит, однако по движениям его губ и по выражению лица она все понимает. «Знаешь ли ты родословную Шарвенов? Ты ее и не можешь знать, потому что никакой родословной у Шарвенов нет и не могло быть. Как у бродячих собак. И если я когда-нибудь увижу в своем доме твоего возлюбленного, я вышвырну его, как бродячую собаку… А заодно и тебя вместе с ним…»