— Еще бы я ее не знала, мсье! — воскликнула мадам Лонгвиль. — Совсем недавно я видела ее так же, как вижу сейчас вас. Бедняжка извелась в тоске по своему супругу, но держится стойко, хотя ей и нелегко это дается.

— Ей лучше бы уехать из Парижа, — сказал Моссан. — Фашистская банда не простит поступка Арно Шарвена, и свою месть может обрушить на самого близкого для него человека.

Мадам Лонгвиль заговорщически улыбнулась:

— Мы все это предвидели, мсье Бруно. Она уехала сразу же, как только Арно Шарвен перелетел туда. Слава богу, люди, у которых она живет, оказались славными. У них своя ферма, недалеко от Монпелье, Жанни помогает им по хозяйству и не чувствует себя иждивенкой. Она говорила, что сестра Гильома Боньяра, да и ее муж, хозяин фермы, чудесные люди, с которыми легко ладить.

— Да, да, недалеко от Монпелье, — повторил Моссан. — Чудесные люди… Ферма недалеко от Монпелье…

Мадам Лонгвиль вскинула на него глаза — ей вдруг показался странным его голос и показалась неестественной его улыбка. «Господи Иисусе, — сказала самой себе мадам Лонгвиль, — моя мнительность становится похожей на наваждение. Человек улыбается потому, что ему приятно слышать хорошее о своих друзьях… Да, но как он улыбается?»

— Вы сказали, Жанни Шарвен живет у сестры Гильома Боньяра? — спросил Моссан. — А ведь Гильом Боньяр тоже в Испании. Не так ли, мадам?

Мадам Лонгвиль не ответила. Вдруг нахлынувшее на нее подозрение, что ее собеседник не тот человек, за которого себя выдает, усиливалось с каждым мгновением, и отрешиться от этого подозрения она уже не могла. Неожиданно она вспомнила, как Жанни в последний свой приезд говорила: «Не могу утверждать точно, но у меня такое чувство, словно кто-то разыскивает мою персону. Может быть, разыскать меня поручил господин де Шантом, а может быть, тот, кто хочет отомстить моему Арно… Так или иначе, но я все время настороже…»

— Почему вы молчите, мадам? — переспросил Моссан. — Вы сказали, что Жанни Шарвен живет у сестры Гильома Боньяра, вместе с Шарвеном улетевшего в Испанию?

— Я сказала, что она жила там когда-то, а где она живет сейчас — я не знаю. Вероятнее всего, она оттуда уехала.

— Но вы минуту назад говорили, что совсем недавно вот за этим столиком сидели с Жанни Шарвен за стаканчиком вина, — напомнил Моссан. — Или я ослышался?

— Простите меня, мсье… — мадам Лонгвиль сделала паузу, потом продолжила — мсье Бруно. Я уже изрядно с вами засиделась, а скоро явятся вечерние посетители. Мне надо приготовиться их встретить.

Моссан встал. Поднялась со своего места и мадам Лонгвиль. Несколько секунд они стояли молча, разглядывая друг друга, затем Моссан сказал:

— Благодарю вас за беседу, мадам. Она была очень приятной и оставила у меня хорошее чувство. Надеюсь, мы с вами еще увидимся.

И, коротко поклонившись, вышел из кафе.

«Боже праведный, я совершила непростительную глупость! — мадам Лонгвиль до боли сцепила пальцы. — Этот Леон Бруно такой же Леон Бруно, как я мадонна сикстинская… Он выведал у меня все, что ему было нужно, и теперь потирает руки… А я…»

Насколько минут мадам Лонгвиль взад-вперед ходила по комнате, кляня себя за доверчивость и болтливость, потом внезапно остановилась, и лицо ее просветлело. Она сейчас же даст телеграмму и в осторожной форме предупредит Жанни. Подскажет ей, что надо немедленно покинуть ферму вблизи Монпелье, хотя бы на время.

Схватив сумочку с деньгами, она поспешно вышла из кафе, опустила жалюзи и уже приготовилась навесить на них замок, как вдруг услыхала за своей спиной:

— Мадам куда-то торопится?

Мадам Лонгвиль обернулась. Слева и справа от нее стояли, засунув руки в карманы, какие-то мрачные типы и дымили сигаретами. Тот, что стоял слева, был высок и широкоплеч, с приплюснутым лбом, и мутными глазами закоренелого пьяницы. Другой был пониже, в клетчатом костюме, в шляпе, надвинутой почти до черных густых бровей, и с тростью в руке: Прижав к груди сумочку, мадам Лонгвиль спросила:

— Что вам угодно? И какое вам дело, тороплюсь я куда-то или нет?

— Спокойно, мадам, — это сказал чернобровый. — Во-первых, не бойтесь — мы не грабители, ничего плохого вам не сделаем. Во-вторых, мы хотим распить бутылочку коньяку именно в вашем кафе, именно в вашем, мадам. Я думаю, вам приятно слышать такие слова?

— Кафе закрыто! — отрезала мадам Лонгвиль. — Прошу вас, господа, не мешайте мне повесить замок, я очень тороплюсь.

— На телеграф? — усмехнулся второй тип. — Мадам торопится отстукать депешу? — Наклонился к ней и, уже не усмехаясь, добавил: — Советую не поднимать шум, мадам. Никуда вы сейчас не пойдете, придется вам побыть некоторое время в своем заведении и разделить с нами компанию. Я довольно ясно выражаюсь? Луи, подними жалюзи, нельзя же позволять женщине выполнять столь тяжелую работу…

Беспомощно оглянувшись по сторонам и не увидев вблизи ни одной живой души, мадам Лонгвиль опустила голову и беззвучно заплакала…

Моссан по телефону связался с полицией Монпелье и попросил взять трубку инспектора Элуа. Коротко объяснив ему суть дела (Элуа был одним из его людей и понимал своего шефа с полуслова), он добавил:

— Взять Жанни Шарвен следует без особого скандала, найдя для этого более или менее приемлемый предлог. Вам все ясно, Элуа?

Инспектор ответил:

— Абсолютно, шеф.

— В таком случае — действуйте. Надеюсь завтра увидеть и вас, Элуа, и вашу подопечную.

Небо над Монпелье сплошь было затянуто тучами, из них, как из решета, сеял и сеял нудный дождь. Редкие прохожие под раскрытыми зонтами спешили в свои дома, где их ожидали тепло и уют. Бездомные бродяги укрывались в подъездах, купив на выпрошенные су несколько старых газет, чтобы использовать их в качестве подстилок на цементных холодных полах.

Глядя сквозь плачущее окно на улицу, инспектор Элуа говорил дежурному полицейскому, давнему своему приятелю:

— Я знаю эту ферму. К ней ведет лишь одна дорога — глубокие колеи, непролазная грязь, сам черт ногу сломит. В темноте мы туда не доберемся, придется выехать рано утром. Собственно, спешить нам некуда — эта самая Жанни Шарвен никуда от нас не денется. Мы возьмем ее еще тепленькую, прямо с постели.

Второй полицейский, дежурство которого закончилось полчаса назад, лежал на продавленном диване, прикрыв лицо газетой. Его звали Анри Плантель, он был бездетным вдовцом и большую часть свободного времени проводил в помещении полиции, избегая одиночества, поджидавшего его в неуютной, запущенной квартире, Плантель не принимал участия в разговоре инспектора с дежурным полицейским, но из этого разговора он понял, что женщина, которую те решили взять и переправить в Париж, является женой летчика, воюющего сейчас в Испании на стороне республиканцев. Плантель знал: инспектор полиции и дежурный полицейский — отъявленные фашисты, они готовы засадить за решетку каждого, кто придерживается других взглядов, и не только засадить, но и вытянуть из человека жилы, если тот упорствует и не поднимает перед Ними лапки кверху.

Сам Плантель плохо разбирался в политике, жизнь свою он: посвятил борьбе с уголовным миром, который он ненавидел почти патологически. Но так же патологически он ненавидел и фашистов, считая их врагами каждого честного француза. Не без основания полагая, что все они — гитлеровские выкормыши, Плантель был убежден: дай им волю — и они всю Францию оплетут колючей проволокой, превратив страну в огромный концентрационный лагерь. Как немецкие фашисты сделали это в Германии.

Ферма, казалось, утонула в сыром густом мраке и в глухой тишине, изредка прерываемой лишь блеянием испуганной овцы и сдавленным, тоскливым воем собаки. Маленький островок, затерянный в большом мире, — все здесь словно погрузилось в нескончаемую ночь, в уныние и безжизненность. Ни одного фонаря, ни одного, даже тусклого, лучика света, хотя бы случайно вырвавшегося сквозь щель ставни. Поля за фермой лежали мокрые и такие же безжизненные, как все вокруг, и там тоже повисла глухая, тяжелая тишина.