— А если дать розыск через полицию? — спросил Роллен. — Там у нас тоже есть свои люди. И они нам помогут.

— Идея неплохая, — ответил Моссан. — Но это займет много времени. А ждать мы не можем. Если красные в Испании шлепнут этого болвана Бертье, наши шефы пооткручивают нам головы. И в первую очередь вам, Роллен, — вы назначены ответственным за операцию.

Пьер Моссан, ладно скроенный человек, лет сорока, с лицом, похожим на мастерски вылепленное лицо римского патриция — высокий лоб и нос с едва заметной горбинкой, вьющиеся каштановые волосы, — он когда-то работал в полиции, ведя дела особо важных преступников. Был умен и расчетлив, недурно разбирался в человеческой психологии, в меру доверял своей интуиции, полагаясь больше на аналитические выводы, и дела у него шли так, что многие его сослуживцы прочили ему блестящую карьеру.

Но он сорвался. Сыграла роль его незаурядная внешность, которой он придавал большое значение. Женщины липли к нему, как мухи к меду, а Пьер Моссан был женолюбом первостепенным. Правда, он почти никогда на них не тратился, предпочитая расплачиваться с ними своим обаянием и своей мужской силой. Однако встретилась на его пути одна особа, перечеркнувшая все выработанные Пьером Моссаном правила и привычки: француженка итальянского происхождения, эта особа так сумела привязать к себе своего возлюбленного, так скрутила Пьера Моссана по рукам и ногам, что он и опомниться не успел, как вмиг истратил на нее все свои сбережения, по уши залез в долги и заметался в поисках денег, необходимых для удовлетворения нужд своей королевы.

Выход был найден совсем случайно: в руки Моссана попало дело известного наемного убийцы, на счету которого числилась уже не одна человеческая жертва. Последнее его преступление — убийство крупного профсоюзного деятеля, одного из лидеров профсоюза железнодорожников. Ни у кого не возникало сомнения, что с этим человеком рассчитались за его кипучую энергию, неподкупность, самоотверженную борьбу с власть имущими за интересы рабочих.

Вскоре Пьеру Моссану убийцу удалось обнаружить. Выследив его, он решил брать гангстера самостоятельно, без чьей-либо помощи. Риск был большой, но игра стоила свеч: Пьер Моссан уже видел в своем воображении крупные заголовки газет, посвященные его подвигу статьи, фотопортреты. Нельзя сказать, что Моссан был слишком тщеславным человеком. Славу, конечно, он любил, но главным образом за то, что она сулила повышение в должности, а следовательно, и повышение зарплаты.

Убийцу он взял без особого эффекта и, как ни странно, без особого труда. Подошел к нему на улице и, дыша в затылок, сказал:

— Я — Пьер Моссан. Надеюсь, мое имя вам известно так же, как известно, что со мной шутки плохи — стреляю я без предупреждения.

Тот приподнял котелок и, полуобернувшись, тихо ответил:

— Добрый вечер, мсье Моссан. Тому, кто не знает, что из себя представляет мсье Моссан, я не позавидовал бы… Как поживает ваша Тереза? Четверть часа назад я видел ее в ювелирном магазине. Она примеряла колье. Чертовски ей идет, но она почему-то его не купила. Видимо, стеснена в средствах?

— Идите вперед и не оглядывайтесь, — предупредил Пьер Моссан. — Здесь недалеко. Куда идти — вы, по-моему, знаете.

— Конечно. — Уголовник, кажется, улыбнулся. — Но к чему такая категоричность, мсье Моссан? И почему бы нам по-дружески не поговорить? Ну, скажем, о том, что у меня в бумажнике лежат десять тысяч франков, которые я смог бы одолжить вам на неопределенное время… Без свидетелей, один, так сказать, на один…

— Сволочь! — сказал Пьер Моссан.

И почувствовал, как его бросило в жар. Десять тысяч франков! Без свидетелей. Разве он обязательно должен был встретить убийцу? Кто об этом может узнать? И разве риск, которому он себя подвергал, не стоит вознаграждения? «Это судьба, — размышлял Пьер Моссан. — Это предопределение свыше. Ведь никто не заставлял меня охотиться за бандитом в одиночку — я мог взять с собой целую группу людей, и тогда…»

— Напрасно вы сердитесь, мсье Моссан. — Уголовник все-таки обернулся и взглянул на Пьера Моссана. — Когда счастье само дается в руки, от него отказываются только глупцы. Конечно, когда вы меня доставите в свое заведение, деньги у меня отберут. Но сколько перепадет вам в виде премии? Гроши!

— Сверните вон в тот сквер, — сказал Моссан. — И сядьте на скамью… Вы меня поняли?

— Я всегда понимал умных и предприимчивых людей, — ответил тот.

Нельзя сказать, что позже Пьер Моссан раскаивался в своем поступке, сожалел о нем или его мучила совесть. Ничего этого не было и в помине: убийца, отпущенный им за десять тысяч франков, до совершения последнего преступления не только не знал убитого им человека, но и в глаза не видел. Он не питал к нему никаких чувств — ни ненависти, ни вражды, ни даже неприязни — и все же он его убил. Почему? Потому что так надо было людям, которые заплатили ему за убийство. Кто эти люди? Пьер Моссан не сомневался: они — не какая-то голытьба, эти весьма влиятельные люди, на плечах которых лежит изрядная доля ответственности за порядок в стране. Убитый гангстером человек, видимо, нарушал этот порядок, мешал им, встал, в конце концов, поперек горла. У них ничего другого не оставалось, как убрать его с дороги. И они его убрали…

Почему же он, Пьер Моссан, должен был из кожи лезть, чтобы послать на смерть убийцу, вина которого главным образом состояла лишь в одном: он выполнял волю других, его об этом попросили, хотя, наверное, и щедро оплатили содеянное… Нет, совесть Пьера Моссана должна быть спокойной. И к чертовой бабушке всякие там угрызения совести и переживания…

Главное, что он испытывал, — это постоянную тревогу. Правительство возглавлял Народный фронт, в нем немало было коммунистов, а кто они такие — Пьер Моссан знал преотлично. На компромиссы они никогда не идут, и если докопаются — ему крышка. Он уже знал, что коммунисты, да и социалисты тоже, подняли на ноги кучу своих детективов — рыскают по всем закоулкам, все вынюхивают, высматривают, будто дали клятву, что разыщут убийцу. «Юманите» недавно писала: «Реакция вновь поднимает голову! Убийство профсоюзного деятеля — это политическое убийство. Террористы должны быть схвачены во что бы то ни стало, схвачены и наказаны по всей строгости закона!..»

Моссан посмеивался: «Сперва схватите, потом наказывайте…» Посмеивался для того, чтобы успокоить самого себя. Но тревога не проходила — а вдруг все-таки докопаются?

И они докопались. Правда, у них не было конкретных улик, гангстера они не отыскали, однако что-то все-таки пронюхали. Газеты запестрели заголовками: «Полиция заодно с убийцами! Полиция куплена! Как стало известно, работник полиции Пьер Моссан напал на след террориста, но по неизвестным причинам не задержал его, хотя для этого были все условия… Не кроется ли тут нечто большее, чем неспособность „блюстителей порядка“ оградить честных людей от физических расправ, от террора?!»

Моссан встал на дыбы: он требовал от начальства предъявить иск клеветникам, но страх перед разоблачением не покидал его ни днем ни ночью. Нервы его сдавали, он чувствовал себя так, словно не сегодня завтра его привлекут к суду со всеми вытекающими отсюда последствиями. Еще недавно Пьер Моссан являл собой образец для подражания — всегда чисто выбрит, безупречно отглажены брюки, до блеска начищены ботинки, белоснежная сорочка, — сейчас он внешне опустился, и начальство смотрело на него сострадательно, как на человека, который вдруг потерял самого себя и ни на что больше не способен.

Дело кончилось тем, что Пьеру Моссану предложили подать в отставку. Он согласился.

Ничего другого ему не оставалось.

Раздав долги, он вскоре остался без единого су в кармане, а через месяца-два его возлюбленная Тереза показала ему на дверь: прости, дорогой мой Пьер. Но Моссан даже не обиделся — на ее месте он, пожалуй, поступил бы точно так же.

Теперь его часто можно было видеть в кабаках самого низкого пошиба, завсегдатаями которых являлись проститутки, уголовники, бродяги — в общем, люди, опустившиеся на самую последнюю ступеньку общественной лестницы. Многие здесь Пьера Моссана знали, кое-кого из них он тоже знал — когда-то за ними охотился. Но, странно, никто не питал к нему ни вражды, ни ненависти — теперь он был такого же поля ягода, и даже с удовольствием был принят в братство отверженных. Вначале, правда, его коробила та фамильярность, с которой к нему обращались люди, совсем недавно еще перед ним трепетавшие: