Сейчас, заметив стульчик, Матье Роллен поставил его перед собой и бесцеремонно водрузил на него свои ноги в больших башмаках с резиновыми подошвами. На улице шел дождь, тротуары были грязны, и теперь на голубой бархат стекала черная жижа.

Вивьен де Шантом побурел от гнева. Ему, конечно, следовало нажать кнопку, вызвать швейцара и приказать вышвырнуть вон этих двух негодяев; ему, наконец, надо было прикрикнуть на них, показав, что он здесь хозяин и никому не позволит вести себя так в его кабинете, но де Шантом, в упор глядя на резиновые, похожие на протекторы шин, грязные подошвы, не мог оторвать от них взгляда, чувствуя, как волна бешенства заполняет все его существо и ему становится трудно дышать. Он даже приподнял руку и вспотевшей ладонью потер левую сторону груди, одновременно облизав языком вдруг пересохшие губы.

Ивон Готбу — у него был искривленный нос и совершенно — бесцветные глаза — засмеялся:

— Папаше дурно? Может, он найдет поблизости бутылочку коньяка? Говорят, помогает… Да и мы пропустили бы по стаканчику за компанию. Смотришь — и разговор получился бы веселее…

Де Шантом все же пересилил себя и потянулся было к кнопке звонка, но Матье Роллен сказал:

— Не надо, господин де Шантом. Не надо никого сюда приглашать. Мы не бандиты и не собираемся вас грабить. Разговор наш будет носить сугубо конфиденциальный характер. Надеюсь, вам известно такое имя, как Пьер Моссан?

Вивьен де Шантом сразу насторожился. Кому не было известно имя Пьера Моссана, этого головореза, вскормленного и вспоенного такими же власть имущими людьми, как сам Вивьен де Шантом? Пьер Моссан, один из главарей французской фашистской военизированной организации «Боевые кресты», был известен фанатичной ненавистью ко всем, кто в какой-то мере проявлял левые взгляды. Несмотря на то, что в тридцать шестом правительство Народного фронта запретило деятельность «Боевых крестов», террористические банды этой организации, для видимости уйдя в подполье, действовали вовсю, а полиция даже не пыталась разыскивать ее главарей.

Вивьен де Шантом, продолжая смотреть на грязь, стекающую с башмаков Родлена, подумал: «Так вот они какие, эти головорезы, которых мы сами породили!.. Пьер Моссан… Не он ли приказал ликвидировать моего друга Мадлена только за то, что тот отказался выдать ему пять тысяч франков на нужды организации, борющейся за единство народа Франции»? Не он ли прислал комиссару полиции парижского района анонимное письмо со словами: «Временно мы уходим, как говорят, с глаз долой, но это не значит, что мы покидаем сцену… И тот, кто станет нас преследовать, сразу же почувствует нашу силу и нашу сплоченность на своей шкуре…»

Вивьен де Шантом вымученно улыбнулся:

— Я не имею чести быть лично знакомым с господином Пьером Моссаном, но много о нем слышал. Кстати, две недели назад я распорядился выдать три тысячи франков на нужды вашей организации. Если я не ошибаюсь, вы ее представители?

— Не ошибаетесь, дорогой папаша! — хмыкнул Ивон Готбу. — Мы представляем нашу организацию.

— Помолчи, Ивон! — Видимо, Роллен занимал в банде Пьера Моссана более высокое положение и имел кое-какую власть над своим приятелем. — Помолчи! — И обратился к де Шантому: — Нам известно ваше отношение к организации, но сейчас нас интересует совсем другое. Не думаю, чтобы вы не слышали о таком человеке, как бывший летчик военно-воздушных сил Арно Шарвен. Слышали ведь, господин де Шантом?

— Я…

— Одну минуту… Чтобы сразу поставить все точки над «и», скажу прямо: мы в курсе событий. Мы знаем, что благодаря вашему вмешательству этот человек был уволен из армии. Цель — расстроить интимную связь вашей дочери Жанни де Шантом с Арно Шарвеном… Я не допускаю ошибки, господин де Шантом? Все здесь правильно?

— Да, но…

— Еще одну минуту… Вряд ли вы станете утверждать, будто вам неизвестен факт женитьбы Арно Шарвена на вашей дочери. Не так ли? И вряд ли вам неизвестен тот факт, что этот самый Арно Шарвен — теперь ваш близкий родственник — сейчас находится по ту сторону Пиренеи и воюет на стороне республиканцев… И что предварительно он совершил тяжкое преступление, предав или продав нашим врагам прекрасного французского офицера, тоже летчика, полковника Бертье. Думаю, вы согласитесь, господин де Шантом, — все эти факты не могут не волновать и не тревожить честных людей Франции…

Некоторое время, собираясь с мыслями, де Шантом молчал. К тому же его внимание снова и снова отвлекали отвратительно грязные ботинки Роллена. Это было как наваждение как непостижимая сила гипноза: Вивьен де Шантом десятки раз пытался оторвать взгляд от этой бесившей его картины и не думать о наглости Роллена — и ничего не мог с собой поделать. Вслушиваясь в его слова и призывая себя к спокойствию, он в то же время старался убедить самого себя в том, что ничего особенного в поведении Роллена нет; судя по тому, как он изъясняется, этот человек довольно образован, ему не чужда логика. Вот если бы не его развязная поза, если бы не эти огромные грязные башмаки с подошвами, похожими на протекторы…

Потом мысли де Шантома вдруг приняли совсем другое направление. Черт подери, еще год-два назад он — известный в самых высоких сферах человек, ворочающий миллионами, распоряжающийся судьбами тысяч и тысяч людей — разве позволил бы вот этим двум переступить порог своего кабинета без разрешения? Позволил бы он, несмотря ни на что, разговаривать с ним таким тоном? Приказ, даже не приказ, а легкий кивок головы, — и их вышвырнули бы в два счета, спустили бы с лестницы, как бродяг… А сейчас… «Как же так получилось, — думал де Шантом, — что мы сами выпустили джина из бутылки, того самого джина, перед которым теперь вынуждены трепетать? И что будет дальше? Эти фашистские молодчики с каждым днем набирают силу и жиреют… на наших собственных хлебах…»

Неделю назад, беседуя наедине со своим старым приятелем генералом де Тенардье, он высказался примерно в таком же духе. Не слишком ли, мол, мы даем волю этим головорезам, не придет ли время, когда они запрягут нас в свой кабриолет и взнуздают так, что мы не сможем повернуть голову?

Генерал громко рассмеялся:

— Вы всегда были отличным бизнесменом, мой друг, но никогда не были хорошим политиком…

Вивьен де Шантом пожал плечами:

— Не спорю…

А де Тенардье продолжал:

— Вы слышали такую поговорку: «Музыку заказывает тот, кто платит»? Эти, как вы изволили выразиться, головорезы были, есть и будут в наших руках. Пока они нам нужны, мы их подкармливаем, бросаем им подачки, как кость голодной собаке. А когда они попытаются выйти из повиновения — из нашего повиновения! — подчеркнул генерал и даже пристукнул ладонью по столу, — мы наденем на них намордники!

— Но у них есть вожди, за которыми они слепо идут, — возразил де Шантом. — Я имею в виду Адольфа Гитлера и Бенито Муссолини. Согласитесь, генерал, что таких вождей мы с вами не имеем.

И опять генерал де Тенардье засмеялся:

— Гитлер? Муссолини? Сейчас они работают на нас. На нас с вами, мой дорогой друг. Мы делаем их руками большую политику. Не за горами то время, когда мы этих так называемых вождей столкнем лбами со Сталиным. Столкнем так, что у всех у них затрещат кости. Я могу держать с вами пари на любую сумму: мы наденем на тех и других такие же намордники, как и на их головорезов… Смелее смотрите вперед, де Шантом, будущее за нами!..

Да, генерал де Тенардье смотрит вперед с завидным оптимизмом. У него все просто, все разложено по полочкам. И Вивьен де Шантом хотел бы — ой как хотел бы! — смотреть на жизнь глазами своего друга. Но, бог мой, когда ему приходится видеть рядом с собой вот таких типов, как эти Роллен и Готбу, он невольно впадает в пессимизм, если не говорить о другом: Вивьен де Шантом начинает сомневаться в правильности взятого ими всеми курса…

Голос Роллена, на этот раз более резкий и более требовательный, вывел де Шантома из задумчивости:

— Почему вы молчите, господин де Шантом? Вам нечего сказать? Или вы, возможно, заявите, что все это вас не касается, так как вы не только не давали согласия на брак своей дочери с Арно Шарвеном, но и пытались его расстроить?