— Полегче, Родригес! — закричали из толпы. — Может, он а вправду шкура, но говорит дело. Побьют там наших в Барселоне, как пить дать. И за нас возьмутся.
И еще голос:
— Родригесу наплевать на Барселону и Каталонию — он из Валенсии. Его самого встряхнуть надо — не подослан ли оттуда для агитации?
Теперь уже стоял сплошной гул, сквозь который с трудом пробивались отдельные выкрики:
— На Барселону!
— Наши братья зовут на помощь!
— Выпустим кишки из Саласа и Айгуаде!
— Хватит митинговать — время не ждет!
И уже потянулись было анархисты к своим траншеям и окопам за брошенными там пулеметами, уже кто-то дал команду гнать на передовую лошадей за пушками, когда Матьяш Большой и Матьяш Маленький один за другим взобрались на трибуну и Матьяш Большой вдруг заговорил на непонятном для всех языке, и при виде этого огромного, почти двухметрового роста, человека с длинными усами и чуть искривленными, как у кавалериста, ногами вдруг вся эта никем не управляемая, разбушевавшаяся, разнузданная толпа притихла, с любопытством стала глазеть на него и прислушиваться к его словам, хотя ни одного из них она не понимала. Матьяш Большой все говорил и говорил, изредка показывая рукой на Матьяша Бало или поправляя окровавленную повязку на голове, и глаза его совсем побелели от мучивших его физических страданий. Наконец он умолк и уступил место Матьяшу Маленькому.
— Камарадас! — сказал Матьяш Маленький. — Я очень плохо говорю на вашем родном языке. Я извиняюсь за это… Мой друг Матьяш Большой совсем не может говорить на вашем родном языке. Я извиняюсь за Матьяша Большого… Мы приехали к вам в Испанию из очень далеко, мы приехали в вашу красивую страну, чтобы вместе с вами драться против Франко, Гитлера и Муссолини, потому что мы очень против фашизма… Я слышал, как человек, которого прислал троцкист Нин, сказал: «Товарищ Нин дерется сейчас с оружием в руках против тех, кто собирается продать Испанию Сталину…» Так он очень ложно сказал… Я и мой друг Матьяш Большой никогда не видели камарада Сталина. Мы совсем из другой страны. Вы спросите у самих себя: «Зачем Матьяш Маленький и Матьяш Большой приехали сюда? Тоже затем, чтобы помочь Сталину купить Испанию?»
— Давай короче! — крикнули из толпы.
— Хорошо, я извиняюсь, я буду короче. Мы с моим другом есть коммунисты. Отцы наши тоже были коммунистами. Дед наш Матьяш Сабо не был коммунистом, но его убили помещики. Потому что он был великим патриотом я боролся за свободу. Также, как вы сейчас боретесь за свободу своей страны… И вот я и Матьяш Большой пришли в ваш батальон сказать так: это очень опасно для Испании, если вы бросите фронт и направитесь в Барселону. В Барселоне все или сегодня, или завтра будет хорошо. А если вы бросите фронт, ни сегодня, ни завтра в Испании не будет хорошо… Подумайте, камарадас… Подумайте о тех, кто с Матьяшем Большим и Матьяшем Маленьким пришел к вам на помощь…
— Значит, вы коммунисты? — К трибуне вплотную подошел анархист с такой же перевязанной, как у Матьяша Большого, головой, и на грязной повязке его, у виска, так же проступали пятна запекшейся крови. — А скажи-ка, как там тебя, кто вас сюда прислал с красной агитацией? Тоже коммунисты?
Матьяш Большой из всех слов понял одно: «Коммунисты». Он стал впереди Матьяша Маленького, широко, очень широко и очень по-доброму улыбнулся анархисту с кровавой повязкой на голове и, положив руку на свою грудь, ответил:
— Матьяш Доби и Матьяш Бало — коммунисты. Интернациональная бригада. Генерал Лукач… Хосе Диас… Долорес… Виска Испания! Виска…
Он видел, как анархист приподнимает крышку деревянной кобуры и медленно вытаскивает маузер. Он видел и лицо анархиста. Глаза этого человека смотрели на Матьяша Большого не отрываясь — черные, большие, красивые глаза, в которых ничего нельзя было прочитать: ни гнева, ни ненависти, ничего доброго и ничего злого. Во рту у него была почти до конца докуренная сигарета, она прилипла к нижней губе, и тонкая, как паутинка, струйка дыма текла вверх. Матьяш Большой тоже хорошо ее видел, и ему вдруг страшно захотелось курить, и он подумал, что такого острого желания хотя бы один раз затянуться дымком ему никогда не приходилось испытывать…
А маузер уже был извлечен из деревянной кобуры, и анархист, продолжая неотрывно глядеть на Матьяша Большого, поднимал руку с оружием, и только теперь в его глазах мелькнуло что-то такое, чего раньше нельзя было прочитать. Что-то страшное, жестокое, звериное.
Наверное, Матьяш Большой успел бы прыгнуть с трибуны и хотя на время укрыться за ней, но рядом, немного позади, стоял Матьяш Маленький, его друг; стоял и не видел того, что видел Матьяш Большой — ни волчьего взгляда анархиста, ни маузера в его руке. И Матьяш Большой понимал: если он попытается спасти себя, анархист обязательно выстрелит в Матьяша Маленького и убьет его…
— Виска Испания! — сказал он удивительно ясно и спокойно, понимая, что это будут его последние слова. — Виска…
Кажется, он не слышал, как прозвучал выстрел. И даже не успел почувствовать боли. Уже потухающими глазами, падая с трибуны на землю, он увидел искаженное ужасом лицо Матьяша Маленького, бросившегося к нему.
— Эй, там, — сказал анархист, пряча маузер в кобуру, — прикончите и второго. С меня хватит одного.
…Матьяш Маленький, обхватив руками колени, сидел рядом с убитым, будто неживой. Голова его была опущена на руки, и он не поднимал ее и ни на кого не глядел, долгое время думая только о том, что Матьяшу Большому не надо было идти сюда вместе с ним. Разве эти убийцы, эти бандиты, могут понять, что Матьяш Большой был самым удивительным человеком на свете, такой доброй души больше нигде не встретишь… Чего ж они медлят?
Анархисты плотным кольцом окружили Матьяшей, стояли и молчали. Может быть, если бы Матьяш Маленький поднялся бы, посмотрел на них, произнес хотя бы слово, его тут бы и прикончили, но он, худенький, с острыми плечами, тонкой шеей, скорее похожий на мальчишку, чем на восемнадцатилетнего парня, продолжал сидеть у безжизненного тела и, наверное, тихонько плакал; они видели, как временами Матьяш Маленький вздрагивает, но, как ни странно, никто из них не подумал, что это от страха, а не от горя.
И вдруг сквозь кольцо молчавших людей прорвался тот самый, кто убил Матьяша Большого, и истерически закричал:
— Может, панихиду будете служить по красной сволочи? Там, в Барселоне, такие, как эти, расстреливают сейчас наших братьев, а вы тут слюни распустили! Ну-ка отойдите!
Лихорадочным движением он выхватил из кобуры свой маузер, но его остановили, вырвали оружие. Один из анархистов, пожилой уже человек с воспаленными глазами и седой головой сказал:
— Тебе, Рамой, убить беззащитного человека — что раз плюнуть. Может, и вправду хватит с тебя одного?
И снова — крики, гул голосов:
— Возьмем этого в Барселону — там разберемся!
— Какого дьявола разбираться, Рамон прав!
— Мы кто — сопляки или солдаты революции? Мы клялись быть безжалостными к своим врагам! Требуем голосования! Мы за то, чтобы расстрелять коммунистического агитатора и немедленно двинуться в Барселону!
И вдруг — тревожный голос из задних рядов толпы:
— Фалангисты пошли в наступление! Они прорывают фронт!
Лишь на несколько мгновений анархистов охватила растерянность. И лишь на несколько мгновений воцарилась тишина. А потом откуда-то вынырнул «представитель» Нина, взлетел на трибуну, возле которой лежал убитый Матьяш Большой и рядом с ним сидел Матьяш Маленький, взлетел на трибуну так, словно его туда кто-то подбросил, и крикнул в толпу:
— Мы отступим организованно… Мы прикроем тылы, чтобы не было лишних жертв! Фалангисты далеко не пройдут… Для нас главное сейчас — Барселона! В Барселону, братья! На защиту Каталонии!
И вот тогда поднялся с земли Матьяш Маленький.
Вначале встал на колени, склонился над Матьяшем Доби и поцеловал его в лоб. Потом оглядел толпу анархистов и негромко проговорил:
— Фронт оставлять нельзя… Камарадас, фронт оставлять нельзя! — И уже громче, во весь голос: — Испания должна жить! Фашисты не должны пройти, камарадас!
