И вдруг Хусто заплакал. Негромко, почти неслышно, но Денисио видел, как по его заросшим щетиной щекам текут слезы. При свете пламени они кажутся красными, его слезы, будто из глаз вытекают капли крови и струйки сбегают по морщинам. Денисио только теперь разглядел, как изрезано морщинами лицо, в общем-то, еще молодого человека. И подумал, что такие лица он часто встречал среди крестьян, изможденных тяжелой работой и вечными заботами, — загрубелые от знойных ветров и палящего солнца лица. Он резко спросил:

— Откуда ты?

— Из Мурены, — ответил Хусто. — Ла-Манча… Крестьянин я… Трое детей… Не убивайте меня, сеньор, я не сам пошел к ним. Заставили…

— Поверить им, так всех их заставили, — хмуро проговорил Матео. — Все ни в чем не виноваты. Сплошные ангелы…

— Принеси веревку, Матео, — приказал Денисио. — Есть у тебя веревка?

— Лучше уж пристрелите, — сказал Хусто. — Лучше уж пристрелите, сеньор.

Он неловко вытер слезы и сидел теперь весь сжавшись, опустив голову на грудь, и было видно, как дрожат его пальцы. Где-то там, в его деревушке Мурене, издавна ходило поверье, что душа повешенного человека обречена на вечные скитания в холодной вселенной и никогда ей не прибиться ни к какому пристанищу. Страшна была такая смерть, страшнее любых пыток и любых нечеловеческих мук.

— Мы не будем вас убивать, — сказал Денисио. — Мы свяжем вас и оставим здесь. Но не вздумайте кричать и звать на помощь… Утром, наверное, вас найдут.

— Эспехо где-то рядом, — зачем-то проговорил Хусто. Может быть, он хотел предупредить? Призвать к осторожности?

— Ваш Эспехо уже кончился, — грубо сказал Матео, подходя с веревками в руках. — Подох ваш Эспехо, вон там валяется… И с вами надо бы так же, все вы на один лад. Да вот чересчур добрыми стали некоторые люди.

Неодобрительно взглянув на Денисио, Матео повернулся к Сбарби:

— Ну, чего сидишь как истукан? Давай руки назад! И чтоб до утра ни звука, сучье отродье, иначе вернусь, и тогда…

Он туго скрутил руки Сбарби и еще туже связал ему ноги. И, с силой затягивая узлы, Матео что-то ворчал про себя и ворчал, а когда Сбарби вдруг сказал: «Больно, отец!» — он замахнулся на него, прорычал:

— Бешеный кобель твой отец, собака!

С Хусто он все-таки обошелся немного мягче. А когда покончил и с ним, сказал Денисио и Прадосу:

— Все! Теперь надо поскорее отсюда выбираться.

Эмилио Прадос предложил бросить мула и ехать на лошадях. Роситу он возьмет с собой, а Денисио и Матео разделят поклажу. В какой-нибудь деревушке лошадей можно отдать крестьянам или бросить в перелеске.

Но Матео не согласился. Мула он никогда и ни за что не бросит. Урбан, говорил он, это не простой мул. Он все понимает не хуже любого человека. У него, у Матео, никого, кроме Урбана, на этом свете больше нет. А лошадь — это совсем другое. Лошадь — существо капризное, говорил Матео. Пускай на лошадях ездят кавалеристы, а ему и Урбана довольно.

Однако Прадос настаивал. На лошадях они поедут быстрее. А для них сейчас это самое важное. Часа через три начнет рассветать и франкисты их могут увидеть. Они ведь рыскают здесь по всей округе. Кроме того, те, кто ищет человека, который убил их солдата, наверняка наткнутся на Сбарби и Хусто. И те обо всем расскажут…

— Надо было сделать так, чтобы они ничего не смогли рассказать, — мрачно ответил старик. — Не моя в том вина. А мула я не брошу.

Наконец он привел самый убедительный довод: начнется рассвет — и они все равно должны будут бросить коней. Они все одеты, как простые бедные крестьяне, — какой же дурак не заподозрит их, увидев вот такую картину: едут бедные крестьяне на добрых конях, будто знатные сеньоры. Откуда кони, куда и зачем «знатные сеньоры» едут?

В словах упрямого старика был здравый смысл. И с ним в конце концов согласились.

Так они и поехали: впереди на своем Урбане Матео, а за ним на лошадях Эмилио Прадос, Денисио и Росита. В какую сторону они направляются — никто, кроме Матео, не знал. А старик, после того как ему пришлось столь много говорить, надолго умолк и еще больше помрачнел. Дважды или трижды Прадос, приблизившись к нему, спрашивал: «Ты хорошо знаешь дорогу, отец?» — на что Матео коротко отвечал: «Мы едем не по дороге».

Они и вправду ехали не по дороге. Порой даже полузаросшие тропы, едва-едва различимые в темноте, обрывались, казалось, сейчас впереди, через шаг-другой, разверзнется чернота пропасти или перед ними встанет черная стена, сквозь которую ни пройти, ни проехать. Но Матео уверенно сворачивал своего Урбана, и они снова оказывались на тропе.

Только однажды он остановил своего мула, молча слез с него и долго стоял, не то прислушиваясь к чему-то, не то о чем-то размышляя.

Прадос спросил:

— Куда теперь, отец?

Матео вновь взобрался на мула и коротко бросил:

— Ждите здесь.

И скрылся в ночи.

Не появлялся он очень долго. Томительно тянулось время, и в душу каждого из оставшихся невольно закрадывалось беспокойство. Пожалуй, вот только теперь и Денисио, и Эмилио Прадос до конца осознали, кем был для них этот мрачный на вид старик, который вел их сквозь глухую ночь. Что они могли без него? Куда, в какую сторону должны идти, ничего не зная и ничего перед собой не видя? И что с ними будет, если Матео вдруг не вернется? Может ведь и он заплутаться в этой кромешной тьме? Или, чего доброго, решит, что с него уже хватит, что он все сделал для этих людей и пускай они теперь сами идут туда, куда им надо… Столько времени человек не знает покоя ни днем ни ночью, старые его кости болят и непрестанно ноют от проклятой непогоды… Посильную ли ношу он взял на себя, вызвавшись сопровождать их в далекий и опасный путь?

Прадос сказал Денисио:

— Наш Матео, наверно, удивлен, что мы не расправились с теми двумя. И вряд ли нас оправдывает.

— Пожалуй, — ответил Денисио. И подумал: «А ты?»

То же самое подумал о себе и Прадос: «А я? Не удивлен ли я решением Денисио? Ожидал ли я от него именно этого? Или был уверен, что Денисио поступит с ними так же, как поступил с Эспехо?..»

Да, в ту минуту, когда Денисио предстал с карабином в руках перед Сбарби и Хусто, Эмилио не сомневался, что он с ними немедленно покончит. Ничего другого, по мнению Прадоса, у Денисио не оставалось. Но он до сих пор помнил свое состояние в ту минуту, когда поднял пистолет, собираясь стрелять в Эспехо. Денисио опередил его. Может быть, потому, что почувствовал его нерешительность, а может, просто потому, что хотел избежать шума. Но потом и сам Эмилио Прадос понял Денисио, которому так трудно было переступить неведомую ему черту. Этот нервический смех, это неестественное оживление — все говорило о том, что Денисио глубоко переживает разыгравшуюся трагедию…

И вот Денисио смотрит на безмолвно рыдающего крестьянина из Ла-Манча, что-то, наверное, дрожит в его душе, какие-то — возможно, далекие и неясные — воспоминания нисходят на него в тот миг, и он говорит: «Мы не будем вас убивать… Мы свяжем вас и оставим здесь».

Эмилио вздохнул с облегчением. И до сих пор он благодарен Денисио. Быть жестоким и мстительным не так уж и трудно. Особенно когда идет война, и на каждом шагу видишь смерть, и тебе уже начинает казаться, будто ты не воспринимаешь смерть как трагедию: чувства твои притупились, душа покрылась черствой коркой. Да и осталась ли она вообще живой, твоя душа?

Порой Эмилио Прадос начинал думать, будто специально выстраивает для себя защитную теорию — надо же как-то оправдать внутреннее сопротивление насилию, которое не всегда кажется тебе необходимым. Если такого оправдания не найти, значит, ты действительно сентиментален, как говорит кое-кто из твоих друзей, и ты улавливаешь в этих словах презрение. И тебя это ранит, ты чувствуешь себя не совсем полноценным бойцом, не таким решительным и беспощадным к врагам, как те, кто идет с тобой рядом…

Эмилио Прадос хорошо помнит стычку с летчиком Исидоро Пенелья, отчаянным парнем из Каталонии, пришедшим к нему в эскадрилью месяца три назад.