Как и утром, взлетаем с трудом, продираясь по грязи, по окончательно раскисшей под дождем взлетной полосе.

Летим спаркой, я — чуть впереди, Мочалов за мной. Облачность сплошная, верные девять баллов. Подлетаем к первому ущелью, делаем облет. Это, конечно, ничего не дает. Мы же ничего не видим. И если не пробьем облака, целую армию не обнаружим. Приказываю ведущему:

— Снижаемся до двухсот. Действуй как я.

Креню самолет и на вираже снижаюсь. Стрелка высотомера торопливо фиксирует: 500–400–300–200 метров. Секунды лечу горизонтально, в густой облачной каше, которую, как мне кажется, с трудом, надсадно воя, пробивает лопастями, совершенно не видный винт.

Нервы на пределе. Лететь по ущелью, в туманном месиве, почти на ощупь, среди скал, невозможно. Я не выдерживаю, рву ручку на себя, самолет буквально выскакивает вверх, вырывается из облаков и... Сердце замирает. Впереди, может быть в полусотне, тридцати метрах, черная, отвесная скала. Но самолет, продолжая почти отвесный взлет, проходит, вроде даже проползает над ней.

Секунды я сижу полумертвый. Надо мной залитое солнцем голубое небо, подо мной — клубящиеся в адском хаосе черные облака — тучи.

А Мочалова нет.

— Разбился! — пугает мысль. Но в ушах его голос.

— Бегельдинов! Бегельдинов! Уходим на аэродром. Полет по ущельям в таких условиях невозможен! Верная гибель! Я возвращаюсь на аэродром.

Я пытаюсь возразить, что-то говорю, но он не слушает. Я кричу:

— Мочалов! Мочалов! — ответа нет. И самого не вижу. Скрылся за очередным хребтом, в облаках, я остался один.

Вообще-то, с определенных позиций Мочалов прав. Риск, гибель с машиной в таких условиях, если в цифрах, процентов на восемьдесят-девяносто из ста возможны. Хребты, скалы со всех сторон, а между ними — густое, непроглядное месиво плотных — сжатая вата — облаков. Они будто живые, ползут, карабкаются через перевалы, целяются за торчащие пики. А между ними, внизу, сплошная муторная темнота. Как же в ней летать с нашей скоростью?! Так что Мочалов вроде прав в своем решении, в такой ситуации летчику дается право принять самостоятельное решение, не бросаться бездумно очертя голову, в пекло, в гибель. Но у каждого летчика кроме этого права есть еще и его, офицерская, наша летчиков — фронтовая честь. Получил приказ, произнес вроде обиходное, стандартное «Есть!». То есть, подтвердил готовность выполнить приказ-задание. К тому же, принимая приказ, знал куда, в каких условиях, зачем летишь. Мог отказаться, отговориться. Командир насильно не пошлет, он обязательно учтет твое заявление, состояние. И настаивать не будет, пошлет другого.

Я не могу из чувства самосохранения, пускай логического заключения, здравого рассудка отказаться от полета, повернуть на аэродром из страха. Может быть Мочалов прав, но по-моему... Задание получил — выполняй!

Я делаю облет, определяю на глазок забитое облаками, видно, глубокое, но не широкое ущелье и направляю машину в самую гущу тумана.

Стрелка высотомера снова бежит по циферблату.

Самолет падает, проваливается в сырую мокрую мглу, и вдруг выныривает из нее у самой земли, по плоскостям, по фюзеляжу хлещут какие-то ветки. Чуть поднимаюсь над деревьями, лечу на бреющем. Осматриваюсь и сразу засекаю плотные колонны пехоты, танков, автомашин, конных подвод, гигантской гусеницей растянувшиеся на километры. Мне отсюда, со стороны, чудится, что пестро-серая гусеница эта ползет прямо по ровной, будто обрубленной стене. В действительности движется она по довольно широкой, метров на пятнадцать, высеченной под нависшим карнизом, скалою.

Немцев много, их колонны растянулись по этой самой дороге километра на полтора, не меньше.

Лечу почти вплотную у дороги, на бреющем. Прикидываю: фашистов тысячи три, не меньше. Ну что же, бандиты, захватчики, палачи, — разжигаю я себя, — это же вы перевешали мирных людей на столбах, а потом шнапсом полученное палаческое удовольствие запивали, закусывали. Вы, конечно, понимаете, что теперь в моих руках, над вами витает смерть, гибель, больше вы никого не повесите.

— Я расплачиваюсь! Расплачиваюсь! — кричу я, машу кулаком. — За наши пожженные города! Села! За поруганных, убитых людей! И за мою Айнагуль тоже! За все! За все!

Взлетаю над ущельем, замыкаю круг и почти пикирую на колонну, ношусь над ней, поливая пулеметными трассами, глушу эре-сами, сбрасываю бомбочки.

— Я с вами рассчитаюсь, — кричу я, стараясь перекричать рев мотора, и давлю на кнопку пулемета. Колонна уже не колонна, это гигантская свора мечущихся в панике фигур, они лезут, тискаются под замершие в этой куче машины. А пулеметы «ИЛа» косят и косят их, наваливая кучи сраженных.

Пролетаю ущелье, раз, второй, закладываю глубокий вираж и снова лечу — едва не касаясь верхушек деревьев, разворачиваюсь, и вновь вхожу в ущелье. Страшная картина открывается передо мной. Оставшиеся в живых гитлеровцы пытаются карабкаться по скале наверх, срываются и летят в пропасть. Бью по клубящейся массе машин, фашистов из пушек — сбрасываю оставшиеся зажигательные снаряды и бомбы. Оглядываюсь — колонны нету, она перестала существовать, дым от горящих машин, черным занавесом плотно закрывает все, что от нее осталось.

Рапортовал я на КП не пряча глаз, как положено победителю. Командование за этот мой полет на благодарности не скупилось.

Наш генерал

Наш Второй гвардейский штурмовой авиационный корпус, вооруженный «ИЛами», входил в резерв Верховного Главнокомандования и перебрасывался с одного участка на другой. Самый большой период его военной истории связан с боевой деятельностью на Воронежском и 1-м Украинском фронтах, в составе 2-й В А.

Командовал корпусом, как я упоминал несколько раз, генерал-лейтенант авиации Василий Георгиевич Рязанов, толковый, образованный военачальник, отец и наставник большого отряда воинов-штурмовиков. Превосходными качествами комкора являлось его умение всегда точно оценивать обстановку и, в соответствии с ней, удачно выбрать место, откуда удобнее всего было управлять частями, а также умение организовывать взаимодействие с наземными войсками. Корпус чаще всего поддерживал наступление танковых армий, во главе которых стояли доблестные командиры-танкисты генералы Ротмистров, Рыбалко, Лелюшенко. От них не раз приходили благодарственные письма и телеграммы в адрес летчиков, сопровождавших танкистов в наступлении. Рязанов в таких случаях незамедлительно выезжал в части, чтобы поздравить героев боев.

В беседах с летчиками генерал особо обращал внимание на недопустимость шаблона боевых действий и неотрывное сопровождение взаимодействующих наземных войск в наступлении. Выезжая на передовую и располагаясь вблизи наблюдательного пункта общевойскового командира, он передавал по радио необходимые приказания штурмовикам, находящимся в воздухе, наводил самолеты на цель с наиболее выгодных высот и направлений, информировал штурмовиков и сопровождающих их истребителей о воздушной обстановке, управлял ими в случае боя с самолетами противника, оказывал помощь экипажам в восстановлении детальной ориентировки в районе цели, поддерживал связь с танковыми и стрелковыми частями, в интересах которых штурмовики наносили удары и, наконец, получал от ведущих групп донесения о результатах их действий, и разведданные.

Командиры и штабы дивизий, полков хорошо знали деловую педантичность Василия Георгиевича, своевременно готовили для него графики вылетов, которые позволяли группе наведения точно знать местонахождение летчиков и при необходимости вызвать очередные подразделения для решения внезапно возникающих задач.

Поздно вечером генерал Рязанов на легкомоторном самолете перелетал с наблюдательного пункта в штаб корпуса для контроля подготовки авиадивизий к очередному боевому дню. Он часто вызывал к телефону отдельных ведущих и указывал им на недостатки, учил, как их устранять. Если командир корпуса ночевал на наблюдательном пункте, то ему приходилось спать не более двух часов, так как все остальное время шла работа по организации взаимодействия с наземными войсками.