— Нет. Я полечу с командиром. Здесь опасно, — сказал Миша Юнас.

— Да иди ты, еще налетаешься, а то как дам по элеронам (так он называл уши), — замахнувшись планшетом, с веселой улыбкой произнес Саня, — пусть проветрится Женя.

Вскочил на плоскость и стал надевать парашют. В заднюю кабину залез Женя, надел парашют, сел на сиденье. Взлетев с аэродрома и отойдя немного в сторону, Саня на высоте 400 метров начал крутить глубокие виражи, затем боевыми разворотами набрал высоту и сделал перевороты через крыло, пикировал и снова посылал машину то в правый, то в левый глубокий вираж, при этом видно было, как с консолей плоскостей срываются спиралями струйки воздуха. Этого никто не мог сделать в полку. Надо не только хорошо владеть самолетом, но и переносить большие перегрузки. Снизившись до 150–200 метров, Саня продолжал виражить. Наблюдавшие любовались техникой пилотирования Грединского.

Никто не заметил, как на бреющем выскочила пара «охотников». Один сделал «высокую горку» и перевел самолет в пикирование, а другой «горкой» пошел вверх. В этот момент Грединский переводил самолет из правого виража в левый. Самолет оказался в горизонтальном положении. Почти одновременно оба немца открыли огонь из пушек и пулеметов по Грединскому... Его самолет с левым креном, увеличивая угол пикирования, стал падать к земле. Немцы, проскочив — верхний над Грединским, а атаковавший снизу, со скольжением вправо, — снизились на бреющий и скрылись за аэродромом. Зенитчики, охранявшие наш аэродром, не сделали ни единого выстрела. Никто и сообразить ничего не успел, так ошеломляюще быстро все произошло.

Миша Юнас, не стесняясь слез, оплакивал потерю командира, часто повторял:

— Не прошу себе такого! Зачем согласился не лететь? Я виноват в его гибели!

Выяснилось и другое: Женя Грехов страдал близорукостью. Да и вряд ли мог наблюдать за воздухом после таких фигур и перегрузок.

Часа через два после гибели Грединского прилетел командир дивизии генерал-майор авиации Агальцов. Мы еще никогда не видели его столь возбужденным. Он стоял около КП в окружении командира полка подполковника Шишкина, штурмана Степанова, замполита Полякова, начальника штаба Иванова и что-то выговаривал командиру полка. Выкрикнутую им последнюю фразу услышали мы, стоявшие вдали:

— Вы погубили летчика чкаловского типа! Такого не найти в корпусе, — круто развернувшись, быстро пошел к своему самолету и улетел с нашего аэродрома.

На следующий день полк провожал своего любимца Саню и техника Женю. У могилы, вырытой в школьном саду, не было длинных речей, они были не нужны. Да и говорить никто не мог. Вышел Степан Демьянович и смог произнести лишь:

— Саша, дорогой Саша, прощай! Прощай, Женя!

Полк проводил их в последний путь. Плакал комэск Пошевальников, а с ним и все летчики.

Под троекратный салют гробы опустили в могилу. Долго стояли в глубоком молчании возле свежего холмика земли. Затем стали расходиться. Миша Юнас остался у могилы. Лишь перед ужином удалось его увести.

На многие дни в полку не стало слышно ни шуток, ни песен, ни громких возбужденных разговоров. Только тут все почувствовали, поняли сполна, кого нет с нами, навечно ушел Саша Грединский, лейтенант, штурман второй эскадрильи, красавец, силач, выдумщик, весельчак, в совершенстве владевший техникой пилотирования, до безумства, но расчетливо смелый в бою, любимец полка. Вспоминали, как часто он выручал других.

Родина увековечила память о своем славном сыне. Через двадцать лет после войны вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Александру Ивановичу Грединскому звания Героя Советского Союза, посмертно.

Но война продолжалась, она шла и требовала своего. Эскадрильи полка продолжали громить противника. И теперь каждый летчик, сбрасывая бомбы на железнодорожные станции, громя танковые колонны, живую силу противника, носил в душе затаенную мечту — встретиться с теми «Мессерами» — «охотниками», — номера запомнили, — отомстить за Сашу Грединского и Женю Грехова.

Окрыленные успехом «охотники» продолжали устраивать налеты на наши прифронтовые аэродромы. Сбили еще один «ИЛ» и, наконец, попались сами.

Через несколько дней после того, как сбили Грединского, «охотники» вновь проскочили над нашим аэродромом. Командование сообщило на соседний аэродром. Там зенитчики приготовились к встрече «гостей». И как только пара выскочила на бреющем, открыли сразу огонь из скорострельных двадцатимиллиметровых пушек. Бронебойный снаряд пробил грудь ведущему пары. «Мессер», пропахав более двухсот метров, лежал на земле. На этот раз зенитчики молодцы, сбили стервятника, наделавшего столько бед. По документам и записной книжке летчика установили, что этот обер-лейтенант с немецкой точностью записывал в своей книжке дату и какой самолет сбил. Только советских самолетов было сбито им более пятидесяти, не считая самолетов стран, которых захватила Германия. Последняя запись была сделана 7 июня 1944 года: «Сбил «ИЛ-2». Он был награжден высшей наградой фашистской Германии — железным крестом с дубовыми листьями.

А вскоре точку расчета с оставшимся «охотником» поставил сам комэск, Пошевальников. «Мессеры» атаковали шестерку «ИЛов», возвратившихся с задания. Их было тоже шесть и среди них тот, «охотник», с известным номером. Ведущий Пошевальников построил группу и принял бой, доложив об этом на КП. Оттуда тут же послали на подмогу «ЯКов». Но пока бой разворачивался. Маневрируя, Пошевальников не упускал из поля зрения того самого «охотника», ловил, уходя от атак, в прицел именно его. Немец не опасался, он считал, что тяжелые «ИЛы» у них в западне, носился вокруг.

И комэск поймал его. Всадил в мотор пару реактивных снарядов. «Охотник» окутался дымом и рухнул.

Появились наши «ястребки», и немцы ушли, не нанеся шестерке урона.

Вечером летчики выпили фронтовые сто грамм за победу, за погибших товарищей.

На фронте у меня, по-фронтовому все было, вроде, ладно: по службе продвигался нормально, даже сказал бы, сверхнормально, от звания старшего сержанта уже до капитана дотянул. Все в эскадрильи, в полку, в дивизии меня знают, уважают, даже, как говорят в эскадрильи, любят. Одно иной раз скребет душу, холодит сердце, вызывает обидное недоумение. Подумайте сами: в нашем полку, в его трех-четырех эскадрильях личный состав — просто настоящий интернационал. В нем, в первую очередь, русские, затем — украинцы, белоруссы, татары, грузины, армяне, есть по одному башкирину и какому-то северянину, узбеки и даже чуваш, а казахов нет. В чем дело? Почему?.. Политотдельцы, с которыми говорил на эту тему специально, отмахиваются, ерунда, мол, в нашем полку казахов нет, зато в соседнем полку, в соседней дивизии их полно, зато там белорусов ни одного. Так что ты насчет этого не переживай, война-то всенароднаяа, так что в ней представителям всех народов, — казахам особенно, — место нашлось, свою долю, свою лепту в победу все внесут.

Рассуждения и доводы политотдельцев были убедительные, но меня они не удовлетворяли. Я даже по штабам соседних авиаподразделений прошелся, казахов искал.

А их не было. Может, где-то в технических подразделениях, в аэродромной службе были, но меня интересовали летчики. Их не было. А мне так хотелось повстречать, увидеть характерное широковатое и близкое, с чуть выдающимися скулами, лицо земляка казаха, услышать его плавную, полную ярких образов, сочных пословиц и поговорок, родную казахскую речь. Как было бы славно хотя бы обмолвиться парой слов, перебрать в памяти близких сородичей и обязательно установить хоть какую-нибудь родственную связь. У казахов она обязательно обнаруживается, если не в этом, то в предыдущем, а то и в самых древних казахских родах, из которых они вышли.

Но вокруг меня казахов не было. Специально с целью найти сородичей добрался до штаба корпуса, и узнал: казахи в штатах подразделений имеются, летчики есть, механики, оружейники, но больше — в аэродромных подразделениях.