Когда в разговоре выплыло имя Уинча, лицо у Прелла вытянулось, он не желал ни слышать, ни говорить о нем. Стрейндж напрямик спросил Лэндерса, как он смотрит, что Уинч отбил у него пинг-понговую цыпочку. Лэндерс и не думал огорчаться.

— Пускай пользуется на здоровье. Баб, что ли, в городе нет? Как собак нерезаных.

Лэндерс рассказал, что навестил своего нового знакомого капитан — лейтенанта Яна Митчелла, который держит номер в «Пибоди». Там у него каждый день вечеринки.

— Правильные ребята морские летчики, вообще летчики. На звания не смотрят. Компанейский парень — значит, свой.

Он обязательно познакомит с Митчеллом Стрейнджа, и Прелла тоже, когда тот будет свободнее передвигаться.

Стрейндж не возражал и пообещал Лэндерсу, что через недельку закатится с ним в «Пибоди». Но голова его была занята мыслями о предстоящей операции. Они просидели до самого закрытия. В буфете гасили свет, они вышли, и Стрейндж горячо потряс приятелям руки. Тем было по пути. Лэндерс повесил трость на спинку Прелловой коляски и, опираясь на нее, прихрамывая, двинулся по тускло освещенной дорожке, толкая перед собой Прелла. Их фигуры постепенно темнели, расплывались во мгле, потом снова делались различимыми в свете фонаря. Стрейндж смотрел им вслед, и у него сдавило горло.

Когда он повернулся, чтобы идти к себе, в желудке у него что-то колыхнулось. И снова появилось ощущение, будто надо помочиться.

Это было единственное, что ему разрешили сделать утром. Стрейнджу не позволили даже встать и дали стеклянную утку. Молодой парень сделал ему укол в руку. В операционной его сразу же начал обрабатывать анестезиолог. Каррен, уже с марлевой повязкой на лице и в белой шапочке, подмигнул ему и, улыбаясь одними глазами, принялся объяснять что-то про оксибутират натрия, который вводил Стрейнджу в вену анестезиолог. Стрейндж начал считать от десяти назад, но едва он дошел до шести, как во рту под нёбом у него взорвались удушающие пары. Он хотел помотать головой, но ее уже не было.

Очнувшись, он услышал грохот и увидел огромные движущиеся огни, похожие на зенитные прожектора. Они то вспыхивали белым слепящим светом, то гасли, и глаза не успевали привыкнуть ни к яркости, ни к темноте. Если это воздушный налет, зачем светят? Но это был не налет, а огромный судебный зал. В дальнем конце его в высоком мраморном кресле на массивном мраморном основании восседала огромная фигура в белом. Лицо ее было скрыто. Огни вспыхивали и гасли, искажая линии и формы, и Стрейндж видел зал будто разломанным на части, как отражение в расколотом зеркале, и себя, стоящего перед несметными толпами и ожидающего чего-то. Потом, не открывая лица, фигура в белом подняла тяжелую руку и направила на него указательный палец, толпа приглушенно ахнула, и Стрейндж понял, что проиграл дело. Он не знал, какое дело и что ему грозит. И тут же он услышал чей-то громкий голос. Это был анестезиолог.

— Нормально, все идет нормально. Сейчас мы придем в себя… Так, хорошо! Ну вот, полный порядок.

Стрейндж с трудом разомкнул веки, увидел улыбающегося анестезиолога, но сознание его все еще заполняла фигура в белом, и она была достовернее, чем все остальное вокруг. Она стояла перед глазами и когда его везли, одуревшего от наркоза, по коридорам и дорожкам обратно в отделение, и еще целых два дня, пока ему давали болеутоляющее. Куда бы он ни переводил взгляд, она возникала у самых зрачков.

Каррен не скупился на препараты, даже самые сильные, если пациент мучился от боли. На другой день он подошел к Стрейнджу и, между прочим, сказал, что не разделяет мнения майора Хогана и подполковника Бейкера, будто суть человека — в способности переносить боль. Стрейндж кивал, улыбался и смотрел на него, но видел огромную фигуру в белом и указующий перст. Каррен по сравнению с ней казался бесплотной тенью.

Этот сон произвел на него огромное впечатление. Или видение — Стрейндж не знал, как это назвать. Оно было таким живым и отчетливым, что воспринималось как откровение. Но вот что оно означало? Он понимал, что его будто судили за что-то и решили, что он нужен, и все. Он не знал, за что его судят, и не припоминал, чтобы это разъяснялось во сне. Просто судили — без обвинения, без защиты. Но это не имело значения. Приговор был справедлив. Он хорошо помнил острое чувство вины, а потом огромное облегчение. Облегчение от того, что наконец-то кто-то знает.

В памяти частично сохранилось ясное ощущение того, будто его отправляют назад, туда, откуда он хотел уехать. Очевидно, молчаливо указующий перст означал: возвращайся назад, ты должен быть там. Стрейндж не понимал, куда его посылают.

И после, когда ему уже сняли болеутоляющие и он снова был на ногах, Стрейнджа навязчиво преследовал образ фигуры в белом и указующий перст, и он не мог отделаться от ощущения, что ему что-то сказали.

Собственно, Стрейндж провалялся совсем недолго. По распоряжению Каррена ему разрешили ходить к середине следующего дня.

Каррен не любил гипсовые повязки. Вместо нее Стрейнджу изготовили гипсовую пластину по форме ладони, которая фиксировала только косточки пальцев. Каррен даже утверждал, что травм от тяжелых гипсовых панцирей больше, чем самих ранений.

— У ортопедической хирургии огромные возможности, но мы так мало сделали, — говорил он с сокрушенной улыбкой, присев на краешек Стрейнджевой койки. — Одному богу известно, когда мы достигнем настоящего уровня. Но какой же богатый материал дает нам эта великолепная война! — добавил он, вздернув брови.

Он повернулся к Стрейнджу и, озорно улыбаясь, спросил, не пойти ли им как-нибудь выпить вместе и чтобы Стрейндж пригласил своих приятелей. Стрейндж сказал, что он охотно, хотя не понял, чем вызван такой интерес хирурга к ним четверым. Наверно, это после истории с Преллом.

— Ваш первый сержант Уинч — хват и, должно быть, молодец. Как он провел операцию с Преллом, да еще орден ему устроил! Интересно с ним поговорить.

Стрейндж сказал, что, наверно, это можно сделать, хотя опять не понял, что Каррен имел в виду, говоря «устроил орден».

Впрочем, он и не старался понять. Он заранее знал, что скажет Уинч: нет, и точка. Что касается офицеров, они с Уинчем не расходились. Чужая каста, от них надо держаться подальше. Правда, он и Уинч — кадровые и по-старому воспитаны. А сейчас в армии полно гражданских, война как-никак, у этих все иначе. Стрейндж про себя решил, что не скажет Уинчу о предложении Каррена и сам не пойдет тоже. Каррен — порядочный мужик, он очень даже уважает его, но чего это он набивается в приятели?

Офицерье оно и есть офицерье, еще раз убедился Стрейндж, когда Лэндерс привел его к Митчеллу в «Пибоди».

Это произошло гораздо скорее, чем он ожидал, через три дня, а не через неделю, как договаривались. Послеоперационное лечение у Каррена было поставлено на большой. Хирург предупредил, чтобы Стрейндж был поосторожнее с рукой, когда загуляет.

Вообще-то он не собирался баловаться с бабами. Однако, прибыв с Лэндерсом в «Пибоди», он едва успел пропустить несколько порций, как очутился в постели. Лэндерс тоже крутил направо и налево. Стрейндж знал, как расходится Лэндерс, но от себя он такого не ожидал.

Что-то перевернула в нем операция. Сама операция или, может, этот кошмарный сон, это видение или озарение, когда он выходил из наркоза.

Когда тебя привязывают ремнями к столу и всаживают иглу, чтобы усыпить, и ты лежишь бревном, без сознания, а в это время тебе вспарывают живот или руку, ковыряются внутри, и режут, и что-то там чинят, а ты ничего не соображаешь — от одного этого можно потерять уважение к себе.

Мало того, Стрейндж никак не мог избавиться от видения фигуры в белом и тяжелого указующего перста. И от ощущения, которое это видение в нем вызывало. Он не чувствовал ни злости, ни подавленности, ни желания взывать к справедливости. Что толку злиться? Всё равно, что на целый свет злиться. И эта фигура, и целый свет — они есть, и все тут. Так уж устроен мир, и таким его надо принимать. Он помнил, как во сне его вдруг пронзила острая жалость к себе и ко всем остальным. Всегда был жалостлив, такая уж у него натура. Иначе зачем бы его прозвали в роте «Матушкой Стрейндж»? Однако теперь в нем была какая-то другая, незнакомая и глубокая жалость, она распространялась на каждую богову тварь и на всякое богово создание. Под жалостью затаилось глухое непереносимое отчаяние. А под ним, еще глубже, бурлил крохотный, раскаленный добела комочек недовольства тем, что мир устроен так, а не иначе. И недовольства Линдой. Ежели она не хочет спать с ним и, верно, никогда не хотела — он не в претензии. Найдутся другие, сколько угодно. И ежели какая действительно взволнует, отчего же не попользоваться случаем?