Несколько дней Лэндерс избегал Кэрол и не показывался в рекреационном зале. Он не находил себе места, потому что там собирался весь народ, там преимущественно и шла вся госпитальная жизнь. Когда он, наконец, появился, она тут же позвала его и спросила, почему его не видно. Она явно напрашивалась на свидание, но Лэндерс не проявлял инициативы. Он смотрел на нее и вспоминал тот вечер с ней, ужин в «Чайной миссис Томпсон», благополучную, чинную обстановку в ресторане, и его наполняла ярость. Ему хотелось разодрать в клочья их занудное самодовольство, хотелось показать ей и другим, на чем стоят их покой и благочинность. На крови и костях. На перебитых костях Бобби и на пролитой крови Корелло.

Так или иначе, Лэндерс не имел сейчас ни малейшего желания назначать свидания Кэрол или кому-либо еще. Подождет, и остальные тоже подождут. Утром Каррен сообщил, что завтра или послезавтра ему снимут гипс. И не только снимут гипс, добавил, он, но не дадут костыли. Надо привыкать ходить без повязки и с тростью. Лэндерса охватил неописуемый панический ужас. Что, если он упадет, подвернет ногу? Тогда, конечно, Кэрол Файербоу и три ее вдовицы посочувствуют ему. До чего любит она это словечко — «посочувствовать». Если Кэрол и вдовицам он так уж нужен — пусть подождут, черт побери! Может, он как-нибудь и проведет с ней вечерок, а может, и нет.

Церемония вручения наград состоялась через неделю после того, как Лэндерсу сняли гипс. Хотя процедуры делали свое дело, он отнюдь не был уверен, что сумеет сам дойти до плаца и получить положенное «Пурпурное сердце». Но он дошел и выстоял под солнцем в строю, хотя ныла нога нестерпимо. А когда ему вручили еще и «Бронзовую звезду», он перестал что-либо соображать. Одно он знал в точности — что звезды не заслуживает. И разговора быть не может. Сколько есть других, более достойных.

Когда через пару дней Каррен предложил ему отпуск на десять суток, Лэндерс немедленно согласился, хотя из-за ноги стоило бы повременить: он не мог больше думать о Кэрол Файербоу.

Добираться до Импириама железной дорогой было неудобно: в город вели всего две ветки, да еще на пути несколько пересадок. И все-таки Лэндерс выбрал поезд. При одной мысли, что иначе надо тащиться на автобусе, в тесноте, не повернешься, и часами негде размять ноги, а проклятая лодыжка продолжала беспокоить, ему становилось не по себе.

В поезде, однако, получилось не лучше. Не успели они тронуться, как в вагоне, где ехал Лэндерс, началось буйное веселье, и он сидел не двигаясь, раздраженный и злой, на одном месте. Вагон был сидячий, в спальный билеты надо было заказывать заранее, да ему и не хотелось тратиться. Он даже не знал, есть ли в составе «пульманы», и он не пошел в вагон — ресторан, чтобы не перебираться по ходящим ходуном переходным площадкам между вагонами. Уж если в его вагоне было полно подвыпивших военнослужащих, то можно представить, что творилось в вагоне — ресторане.

Солдатня растеклась по всему вагону. Кому не хватило места, сидели на корточках, а то и прямо на полу. Из рук в руки переходили пол — литровые бутылки. Две компании в разных концах вагона нестройно затянули песни, каждая свою. Женщины натянуто улыбались.

К Лэндерсу подвалил полупьяный сержант в форме ВВС из шумной группы, расположившейся посередине вагона, и поинтересовался, почему он не желает присоединиться к ним.

— Ранило меня, в ногу, — сказал Лэндерс, показывая трость, — Мне ходить трудно, вот почему.

— Какого черта? — обиделся сержант. — Нас на фронт отправляют, могут кокнуть там. Пойдем примем!

— Ну а я с фронта. И как видишь, не кокнули. Хромай отсюда! — В нем снова закипели знакомая смертельная обида и безрассудная злость.

Сержант язвительно усмехнулся.

— С фронта, говоришь? Ранило? А ты не заливаешь, приятель?

— Нет, не заливаю.

— Эй, ребята! — крикнул сержант своим. — Тут один тип утверждает, что его ранило на фронте. А где же тогда «Пурпурное сердце», а?

Лэндерс медленно перехватил трость пониже, под изогнутую рукоятку, чтобы ткнуть сержанта или огреть его как следует.

— В заднице, вот где. Желаешь посмотреть? — угрожающе выдавил Лэндерс, глядя сержанту прямо в глаза.

Он не знал и не хотел знать, почему он так завелся. Для него это явилось такой же неожиданностью, как и для огорошенного сержанта. На лице у Лэндерса появилась убийственная, зверская ухмылка, такая же, какая бывала у Уинча, хотя он, конечно, не знал этого. Глаза у сержанта расширились от изумления, хмель как рукой сняло.

— Да нет уж, спасибо, обойдусь как-нибудь.

Встретив такой отпор, он говорил примирительно, стараясь обратить все в шутку. Ко Лэндерса уже понесло.

— Послушай, ты, — сказал он негромким срывающимся голосом. — Тебе известно, что это такое, нет? — он показал на боевой значок пехотинца над левым нагрудным карманом. — Тебе известно, как это достается? Когда заработаешь такой, тогда и поговорим. А до тех пор — заткнись. И проваливай отсюда, чучело летучее!

Испуганный сержант молча поплелся к себе на место. Лэндерсу даже обидно стало. Но какая-то малая, разумная часть его существа была рада. К горлу подступили слезы. Еще момент, и он расплакался бы от бессильной ярости. Дай он волю слезам, наверняка двинул бы парня тяжелой казенной тростью. Прямо по черепу.

Сидевшая напротив молодая усталая, измотанная ездой женщина, судя по всему недавно вышедшая замуж, сочувственно улыбнулась и попыталась завязать с ним разговор.

— Милочка, может, помолчите, а? — стараясь сдерживаться, сказал Лэндерс. — Я сижу, никого не трогаю. Не пристаю к вам, ничего. Помолчите, а?

После этого пассажиры перестали замечать его, словно его и не было. Лэндерс злился, курил и смотрел в окно. Когда поезд прибыл на станцию, где предстояла пересадка, Лэндерс наотрез отказался от помощи и спустился с подножки сам. Благо он имел при себе только парусиновую сумку с запасной формой. Впереди была еще одна пересадка.

В местном поезде, всего из двух жалких вагончиков, народу почти не было, не то что в магистральных экспрессах. Лэндерс сидел у окна и глядел, как проплывают поля, вздымаясь иногда на пологих холмах. Дом был близко. Он знал тут каждое деревце. Он всегда проезжал эти места, когда возвращался домой на каникулы.

На старенькой, с зелеными постройками станции, как всегда, было пусто. И тут сразу же начались неприятности. Двое стариков на зеленой облезлой скамье перед залом ожидания жевали табак и сплевывали на песок. В помещении у телеграфного аппарата сидел кассир в черных нарукавниках и с пластмассовым зеленым козырьком на лбу. Кроме них — ни души. Прошмыгнуть бы мимо, чтобы никого не видеть и ни с кем не разговаривать, — и домой. Но тащиться целую милю до центра с его хромой ногой — это чересчур, у него просто сил не хватит, и палка не поможет. Придется попросить кассира вызвать такси. Но у самых дверей его остановил старик, один из тех двоих.

— Постой-постой, ты, часом, не Марион, не сын Джереми Лэндерса? — спросил он. — Добро пожаловать домой, парень, добро пожаловать!

Лэндерса подмывало послать его ко всем чертям, но вместо этого он, глядя в сторону, пробормотал: «Спасибо». Кассир приветствовал его почти теми же словами. Он тут же позвонил владельцу такси — в Импириаме ходило две машины, — не преминув сказать ему, кого он повезет. Лэндерс слушал, как, захлебываясь от восторга, кассир рассказывал о раненом герое фронтовике, и чувствовал, что падает в пропасть.

Так оно и пойдет, мрачно думал он. Теперь каждая сволочь будет называть его не иначе как героем, вернувшимся с войны. И вдруг он увидел боевые порядки роты, ребят, изнемогающих от жажды, их испуганные глаза, глядевшие из-под касок, грязь и щетину на лицах. Эта картина заслонила все: станцию, кассира, такси.

Он не успеет и до дому доехать, как по всему городу разнесется, думал Лэндерс. Так оно и случилось. Когда он ступил на порог, мать плакала в телефонную трубку. Кто-то позвонил ей, чтобы сообщить радостную весть. Скоро пришел из конторы и отец. Ему тоже позвонили. Оба горевали, что он не написал заранее. Местная газета напечатала бы заметку о его приезде.