Стрейндж и сам заметил, что с Лэндерсом что-то неладно. Он заметил это, когда в первый раз пошел по вагонам, разыскивая Уинча и Прелла, и неожиданно наткнулся на Лэндерса. Он не очень уважал призывников военного времени и добровольцев. Они из кожи лезут, чтобы быть своими в доску, всякую естественность теряют. С Лэндерсом он вообще никак не мог найти общий язык. Ему не давало покоя, что тот — образованный. Ему не нравилось, что Лэндерса перевели из роты и он был на побегушках у командира батальона. Но теперь Стрейндж понял, в каком расстройстве Лэндерс, а его самого вдобавок отшил Прелл, в нем взыграли искавшие выхода материнские чувства, которые он всегда испытывал по отношению к ребятам из роты. Поэтому он и пришел опять проведать Лэндерса. И еще потому, что и сам был одинок.

Стрейндж думал, что увидит в подавленном состоянии Прелла, а увидел Лэндерса. Он пожалел, что нет Уинча с его мудрой башкой. Тот сообразил бы, что сказать. Если бы захотел.

— Не пойму все-таки, что тебя гложет? — спросил Стрейндж.

— Знаешь, это потому, что у меня, наверно, голова устроена иначе, чем у других. И еще плохое предчувствие. В последнее время не могу отвязаться от мысли, что меня убьют. Не очень-то приятно.

— Так, говорят, почти со всеми бывает, кого в первый раз серьезно ранят.

— Да, я слышал.

— Не сейчас же тебя убивают. Я хочу сказать, если и убьют, то не сегодня и не завтра. В госпитале еще несколько месяцев проваляешься.

— Да это я все знаю. Ладно, давай о чем-нибудь другом.

— Нечего горевать раньше времени.

Лэндерс со своего места долго и пристально смотрел на Стрейнджа, потом, глубоко вздохнув, сказал:

— Я тебе по правде скажу. Наплевать мне на эту войну. Это меня и гложет. Положил я на нее. Посмотри на этих богатых долболобов в тылу. Ты думаешь, им до чего-нибудь есть дело? Я, наверно, пацифистом делаюсь.

Лэндерс думал, что Стрейндж будет потрясен или самое малое — возмущен. Однако его признание нимало не встревожило Стрейнджа.

— Конечно, многовато таких, которые служат родине не в стрелковой роте на передовой.

Лэндерс опустил голову и ничего не ответил, а Стрейндж смотрел на него и думал. Думал о том, что у него, Джонни Стрейнджа, дела куда как лучше, чем у всех остальных. Все цело, и с головой в полном порядке. Вот он уже и планы строит и скоро уволится. Он был вполне доволен, если можно назвать довольным человека, который то и дело, каждые полчаса, ловил себя на том, что вспоминает оставленную роту. Который не переставал тревожиться за ребят и думать, как они там, и ждать оттуда весточек. Стрейндж был вполне доволен, потому что позвонил жене из Сан-Франциско, хотя для этого ему пришлось два часа проторчать в очереди у телефонной кабины в Леттермане. Его соединили с Ковингтоном, который стоит напротив Цинциннати, на том берегу Огайо, и она оказалась дома. Через недельку или чуть больше она приедет к нему в Люксор. Джонни так везло, что он чувствовал себя виноватым перед Лэндерсом. Он встал.

— Ладно, дай мне покумекать. Может, чего придумаю. Должны что-нибудь придумать. Стряхнем с тебя хандру. Мой дед, бывало, говорил: «летняя хандра». Ну, бывай, я загляну.

Стрейндж ощерился усмешкой и ушел. Лэндерс молча глядел ему вслед и думал, что ни черта он не заглянет. Смоется, как последний жулик. Разве что ему придется идти мимо, когда потащится в хвост поезда разузнавать насчет Прелла.

Но Стрейндж заглянул, причем в тот же день. И опять пришел, когда было совсем поздно. Потом он зачастил, стал наведываться в любое время суток. Никто не протестовал, потому что дни и ночи в поезде перемешались. То один, то другой обязательно звал санитара, и свет в вагоне не гасили. По молчаливому согласию никто не жаловался и не требовал погасить свет. Люди спали и днем, и ночью — кто когда заснет.

Стрейндж предпочитал приходить поздно вечером. Можно было подумать, что ему тоже не спалось. Однако он действительно был озабочен и изо всех сил старался хоть чем-то помочь Лэндерсу.

— Убьют, не убьют — чего загадывать, — говорил Стрейндж. — Могут, конечно, и убить, если не переведешься из пехоты. Сам я, наверно, не стал бы этого делать, не знаю. Но у меня особая статья: плита да столовка. Я и в бою-то настоящем не был, не то что ты.

— Я тоже не был, — угрюмо отозвался Лэндерс.

— Как-никак ты хоть в перестрелках участвовал, несколько япошек укокошил.

— Одного — да и то на большом расстоянии. Может, и не я вовсе. Хотя я знаю, что попал в него. Писарь он и есть писарь.

— А я что говорю? Писарь в действующей стрелковой роте. Вот оттуда тебе и надо мотать.

— Куда, в хозчасть?

— Зачем в хозчасть? Куда-нибудь еще.

— Я и понятия не имею, как это делается.

— Дурацкое ранение виновато. Если б не ранение, ты был бы в норме.

— Наверно. Но если б не ранение, я был бы там, в роте.

Стрейнджу удалось раздобыть где-то бутылку, и он угощал Лэндерса.

— Ладно, кончай хандрить. Еще неизвестно, что там с нами в Люксоре будет. Может, тебя признают негодным к строевой.

— Вряд ли. Судя по тому, что говорил хирург — ну, который меня оперировал, — вряд ли.

— Как знать.

В другой раз Стрейндж осведомился, есть ли у Лэндерса родные.

— Родные? Два ха-ха! — С каждым разом Стрейнджевы идеи становились смехотворнее и смехотворнее. — Я бы такое мог рассказать о моих родных! Предположим, меня убьют, знаешь, что будет? Матушка тут же выставит в окне золотую звезду: смотрите, мол, пал на поле брани. А какой повод уронить слезу за субботним бриджем! Сестричка, конечно, толкнет речугу, она у меня в колледже, социологией занимается — всеобщее внимание, успех. А папаша — к своим дружкам в Американский легион, он три раза на неделе туда таскается, и будет хвастаться, как его сын пролил кровь за родину и погиб как герой.

Стрейндж слушал его безо всякого выражения, потом провел языком по деснам и заметил:

— Хороша семейка, ничего не скажешь.

— И все притворяются, притворяются и лгут, — продолжал Лэндерс. — Когда началась война, я бросил колледж и записался в пехоту. Папаша, естественно, поднял крик. Он хотел, чтобы я окончил колледж. Обещал помочь с офицерским званием и найти мне теплое местечко в Вашингтоне. Я отказался наотрез. Так он даже не пришел попрощаться, когда я уезжал.

— Выходит, папаша был прав?

— Наверно, прав. По-своему. Старый циник, сукин сын.

— Что он у тебя делает?

— Адвокат он.

— А он не поможет с офицерским званием?

— Просить? Его? Я скорее удавлюсь. Да и он теперь не захочет.

— Должны же быть какие-то способы. Парень ты ученый. Вот и соображай, что к чему.

— Не знаю я, как это делается, не знаю. И вообще неудобно…

— Скажешь тоже! Неудобно знаешь что… — Стрейндж встал, вагон качало. — Еще покумекаю и зайду попозже.

Когда Стрейндж ушел, Лэндерсу стало смешно. По тому, как его приятель многозначительно качал головой и решительно стискивал зубы, он видел, что тот воспринял его, Лэндерса, заботы как свое кровное дело. В другой раз, когда Стрейндж, мелко перебирая полусогнутыми ногами, добрался до него по качающемуся проходу между полками, Лэндерс начал откровенно смеяться. Ошарашенный Стрейндж удивленно уставился на него, потом тоже растянул рот и загоготал. Он притащил с собой еще бутылку, почти полную. Они быстро осушили ее, малость захмелели и, покатываясь со смеху, старались перещеголять друг друга, придумывая самые немыслимые, самые фантастические способы спасти Лэндерса, спасти ему жизнь.

Когда Стрейндж пошел к себе, Лэндерс провожал его повлажневшими глазами.

Стрейндж мог быть доволен собой. Однако если он думал, что его нехитрая терапия излечила Лэндерсову хандру, он заблуждался. Он приходил еще и еще, и они опять пили и опять веселились, но каждый раз, когда он уходил к себе, Лэндерс снова подолгу всматривался через окно в ночную темень. Над пшеничными полями Канзаса висела полная луна. Такая же печальная, как и он. Чем дальше, тем сильнее цеплялся Лэндерс за Стрейнджа. Когда колонна машин въехала на территорию Общевойскового госпиталя Килрейни, остановилась на плацу и начали выгружать раненых, Лэндерс, охваченный каким-то ребячьим страхом, думал только об одном — как бы не упустить Стрейнджа. Когда люди добровольно избирают себе исповедника, чтобы излить душу, они часто делаются рабами своего врачевателя. То же самое случилось и с Лэндерсом.