Александр последовал за дворецким, пересек мраморный холл, не замечая ничего вокруг. Он видел лишь небо сквозь окна, расположенные вдоль стены, и испытал почти физическое ощущение большой высоты. Казалось, даже воздух здесь был разрежен. Его без проволочки провели прямо в кабинет Генри Кейба, и дворецкий объявил, как-то нежно мурлыкая: "Мистер Сондорф" — и тихо закрыл за ним дверь.

Кейб, в одних носках, стоял за высокой узкой конторкой. Он кончал что-то писать, целиком погруженный в эту работу. Когда вошел Александр, он сделал гримасу, а потом улыбнулся и поднял на него глаза.

— Сондорф, это вы тот парень, который домогался увидеть меня? Ну, и чем вы занимаетесь?

— Я руковожу студией Хесслена в Голливуде.

Голос старика был удивительно сильным: было странно, что он исходил из этого худого хрупкого тела с почти женским лицом. У Кейба были тонкие поджатые губы, маленький изящный нос, белоснежные волосы, подстриженные коротко, под ежик, они лежали на его голове подобно прекрасному ковру; глаза голубые, пронзительные, а кожа мертвенно-бледная. В комнате стояла ужасная жара, как в оранжерее, и у Александра было такое впечатление, что Кейб был одним из тех редкостных растений, которые сразу вянут, как только соприкоснутся со свежим уличным воздухом. Но это впечатление было обманчиво. Кейб смахнул какие-то бумаги с конторки на пол, где уже валялись телеграфные ленты с биржевыми новостями, смятые бумаги, как где-нибудь в редакции газеты. Выбросив бумаги, он решительно пересек свой кабинет, сел на маленький диванчик и стал надевать ботинки. Судя по тому, как он их надевал, Кэйб был довольно энергичен. Единственным звуком, проникавшим в комнату, было стрекотание пишущей машинки, извергающей один за другим листы, на которых давались сведения о том, каков курс ценных бумаг на фондовой бирже.

— По какому поводу вы хотели меня видеть? — спросил Кейб, зашнуровав ботинки. Его беспокойные руки все время рвали бумагу, а когда она превращалась в клочки, он бросал их через плечо на пол.

— Я хочу получить вашу поддержку, — сказал Александр, — чтобы истратить больше денег.

Кейб резко приподнялся.

— Вы хотите истратить больше денег?!

— Да.

— Киношники и так истратили слишком много.

— Ну, это с какой стороны посмотреть, м-р Кейб.

— Вы представляете себе, м-р Сондорф, что я должен знать, сколько вы там потратили, в вашей Калифорнии?

— Я думаю, что приступы экономии в большой степени исходят от вас.

— Вы так думаете?

— Да, я думаю, что некоторые вещи, на которых до сих пор настаивают, не очень благоразумны. Например, введенное правило, что выражения вежливости надо выбросить из телеграмм.

— Киношники слишком многословны, — провозгласил Кейб. — Нужно уметь вести дела, а не обволакивать каждую вещь в ласковые слова.

— Ласковые слова необходимы, м-р Кейб. Когда вы хотите послать жесткую телеграмму режиссеру на место съемки и в ней говорится, что вам не нравится тот способ, которым он делает некоторые сцены, вы должны это высказать словами с любовью и поцелуями, сказать, что вы верите в него, иначе вы рискуете потерять его навсегда. Истратив пять центов за слово, с реверансами и уверениями в уважении телеграмма приобретает ласковую интонацию, а когда такие слова выбрасываешь, то интонация становится угрожающей. "К сожалению, не можем дать вам больше десяти тысяч" — это звучит неприятно и, может быть, даже оскорбительно, но, если вы добавляете "люблю Германа и детишек", вы уберете жало из этой телеграммы.

— Ну, вы можете вернуть свои "любовь и поцелуи", м-р Сондорф. Что-нибудь еще?

— Да. У меня есть сценарий, и я хочу истратить на фильм полтора миллиона.

— Ну и прыжок! От пяти центов за слово до полутора миллионов долларов!

— Я думал, что этот разговор о телеграммах облегчит вам переход к следующей теме.

— А я не думаю, чтобы хоть какая-нибудь кинокартина могла бы окупить такую кучу денег.

— "Рождение нации" и еще совсем немного других картин.

— Огромное количество фильмов прогорело, и деньги потеряны.

— Знаю, но даже если мы потеряли деньги на таких картинах, то, делая экстра-фильм, с самыми лучшими актерами, какие есть во всем мире и которых мы сможем приобрести, мы расширим наш потенциальный рынок для других картин. Это увеличит количество зрителей. Каждая великая картина, м-р Кейб, даже если вы на ней и потеряли и если она воистину хорошая картина, заставляет людей, которые ходили на нее, посмотреть и другие наши фильмы.

— Я всегда верил, что придет какой-нибудь паренек и расширит рынок, — сказал Кейб.

— Я знаю, только я не согласен ждать. У меня нет времени ждать, когда придет кто-то другой и расширит рынок.

— Но вы молодой человек, очень юный, вам, наверное лет двадцать. Почему вы так торопитесь, м-р Сондорф? Даже я так не тороплюсь.

— Вы знали, что у вас много времени впереди, а я в этом не уверен.

Кейб встал, прошелся по комнате, расшвыривая ногой рваные бумажки, дошел до стеклянной двери, раздвинул ее и вышел в застекленный сад на галерее, по всему периметру окружавшей его квартиру. Это было время, когда Генри Кейб совершал ежедневную прогулку, трижды обходя по галерее свою квартиру, вдыхая ароматы заботливо выращенных растений и цветов; и это было так удивительно — сад на двадцать четвертом этаже над тротуарами Манхэттена. Здесь никто не мог за ним наблюдать, а сверху можно было увидеть только крыши немногих зданий. Если погода бывала хорошей, Кейб надевал пальто, и над его головой открывалось несколько стеклянных квадратов, чтобы пустить точно отмеренное количество свежего воздуха или солнечного тепла и света. Но сегодня было слишком холодно.

У Александра было странное ощущение, — он шел по этому тщательно возделанному саду, нагретому до температуры жарко натопленного дома, а вокруг не было ничего, кроме неба и простора.

— Вы не возражаете против прогулки? — спросил Кейб.

— Вовсе нет.

— Хорошо.

Некоторое время Александр молча шел рядом с Кейбом. Старик, казалось, не обращал внимания ни на цветы, которые так заботливо выращивали для его удобства, ни на небо, казавшееся безбрежным, как океан, на который смотришь с высоты маяка, ни на почти тропическую жару, от которой у него на лице не выступило ни капли пота.

— Почему вы не обратились с этим предложением к м-ру Хесслену? — наконец спросил Кейб.

— Я знал, что бесполезно заручаться его согласием без вашей поддержки.

— Но я представляю меньшинство держателей акций.

— Вы можете использовать ваше влияние.

— Почему я должен это делать?

— Потому, что вы… любите использовать свое влияние.

Кейб издал тоненький смешок, прозвучавший так, будто кто-то барабанил по жестяному чайнику.

— Вы считаете, что я наслаждаюсь властью, не так ли?

— Если это не так, то я не понимаю, почему вы мешали приобрести нам некоторые романы в собственность?

Кейб снова хохотнул, оценив по достоинству слова Александра.

— Я вас кое о чем спрошу, — произнес доверительно Кейб. — У вас от такого аппетита не заболит живот?

Они продолжали гулять в полном молчании. Молчание Кейба воспринималось Александром, как хитрый прием. Кейб словно укутался толстым одеялом, чтобы нельзя было прочесть его мысли. Да и стены галереи, вероятно, были звуконепроницаемыми, потому что сюда не доносилось ни одного звука как из квартиры, так и из города, лежащего далеко внизу. Александр тоже не сказал ни одного слова, когда они завершили первый круг. Заговорил Кейб.

— Я рад, что у вас нет потребности беспрерывно болтать. Только неврастеники считают, что они все время должны говорить.

После второго круга Кейб спросил:

— Я обхожу сад три раза, вам это не надоело?

— Нет, если это не надоело вам.

— Надоело дерьмо вокруг, но в моем возрасте остается небольшой выбор развлечений. — Он зорко посмотрел на Александра: — Слишком жарко для вас?