— Вудс, в чем…

Он только отмахнулся и сделал шаг в сторону.

— Нет, хватит искать в тебе опору. Ты всегда была моей самой надежной и безотказной подпоркой. Пора и честь знать!

Она стояла рядом с ним, и ее глаза казались просто бездонными. Палмер почувствовал неприятный холодок у себя между лопатками. Будто своими огромными глазами она вот-вот проглотит его. Затем Вирджиния, не отрывая от него своего пристального взгляда, увидела, что Палмер повернулся и медленно, неуверенными шагами направился к выходной двери. Он спиной почувствовал, как она протянула к нему руку, но… только и всего. Ничего иного, чтобы остановить его, так и не последовало.

Он вышел в теплую ночь. Сквозь заросли сада то тут, то там виделись фрагменты сонно текущей реки. Совсем как тогда, вдоль набережной Сены, когда они сошли с прогулочного пароходика. Он подошел к воротам, которые вели к Пятьдесят восьмой улице, обернулся и увидел Вирджинию, стоявшую со скрещенными под грудью руками на пороге своего домика в неярком свете уличного фонаря.

— Спокойной ночи, — мягко сказал он.

Некоторое время она продолжала стоять молча. Затем подняла руку и коротко произнесла:

— Прощай!

Палмер медленно брел по улице; боль в колене сначала была просто невыносимой, но затем слегка улеглась. Он изо всех сил старался вспомнить, нет, скорее даже понять, какая такая неведомая сила вытряхнула его из кресла лицом вниз, а потом, когда он встал на ноги, заставила упасть на колени. Да еще с такой силой!

Так, вот Первая авеню в районе Шестидесятых улиц, одно из тех мест, о которых он много слышал, но никогда не бывал, хотя и жил вроде бы совсем неподалеку. Здесь располагался известный бар для «одиночек» — место, куда холостые молодые люди лет двадцати-тридцати приходили для знакомства друг с другом. Сюда также частенько заглядывали стюардессы, когда у них появлялись свободные от полетов вечера.

Потирая ноющее колено, Вудс заглянул внутрь: полутьма, почти никого, тоскливые, монотонные завывания какой-то рок-группы из усилителя музыкального автомата.

«Мама, мама, мама, дай мне тебя обнять, обнять, обнять!.. Мама, мама, мама, дай мне тебя поцеловать, поцеловать, поцеловать…»

Палмер покачал головой, отошел от заведения и неторопливо побрел к своей неуютной холостяцкой квартире. Ненадолго остановился у все еще открытого газетного киоска, убедился, что ни «Таймс», ни «Ньюс» уже не было, оставался только стандартный вечерний набор таблоидов — двусмысленные заголовки, откровенно непристойные фотографии, — и пошел дальше.

Он все еще не отошел полностью от того, что произошло там, в уютном домике Вирджинии, и старательно пытался все это проанализировать, чувствуя, что любая дополнительная нагрузка отнюдь не уменьшает боль в колене. Неужели он на самом деле уже такой старый, каким себя иногда ощущает?

Господи, какая же у них вышла отвратительная сцена! Он все время нес какую-то чепуху, не имеющую ни малейшего отношения к действительности. И ее, конечно же, нельзя обвинять в том, что она многое, если не все, поняла совсем не так. Хотя… Ну, допустим, ему удалось бы сказать ей все как надо и правильно, то закончилась бы их встреча лучше, как либо иначе? Вряд ли.

— Я встретил эту девушку, — сказал бы он, — и то, что я к ней чувствую, несравнимо ни с чем, даже с тем, что я испытывал к тебе.

— Я встретил эту девушку и знаю: если бы не ты, я, наверное, даже не обратил бы на нее никакого внимания. И между нами вообще никогда бы не возникло чувство любви.

— Я встретил эту девушку, потому что за те три года ты помогла мне выползти из моей раковины, и я, наконец-то, смог по-настоящему полюбить. Полюбить ее!

Вирджиния была настолько настоящей ирландкой, что могла после таких слов взять пистолет и выстрелить ему прямо в самое сердце. Говорить женщине, что она разбудила его чувства только для того, чтобы он смог полюбить другую? Рискованно. Очень рискованно!

— Ты была просто великолепна, — мог бы сказать он. — Но эта девушка еще великолепнее. Спасибо, я искренне тебе признателен за то, что ты помогла мне по достоинству ее оценить.

Услышав такое, Вирджиния, не исключено, тут же удавила бы его голыми руками. Такие слова женщинам не говорят. Никогда и ни за что на свете! И вместе с тем, если их не говорить, то как узнать, насколько ты честен и искренен?

Войдя через передний вход в вестибюль своего дома, Палмер обратил внимание на включенную, как всегда, телекамеру наблюдения и небольшую табличку под ней, коротко сообщавшую об этом всем входящим и выходящим. Особенно возможным воришкам, предупреждая их о необходимости закрыть объектив своим головным убором, чтобы остаться неопознанным. Что, впрочем, практически не имело ровно никакого значения, поскольку ночной дежурный все равно обычно мерно посапывал в своем закутке и, естественно, не мог следить за монитором.

Он вошел в дурно пахнущую кабину лифта, закрыл дверь и нажал кнопку своего этажа. Интересно, сколько всего таких, напоминающих скорее тюрьму зданий раскидано по городу? Этих последних убежищ семей насмерть перепуганного среднего класса. С фасадами без окон, точно неприступные бастионы, с металлическими стенами и вестибюлями, со сложнейшими системами охраны и… непомерно высокими арендными платами. Лично ему приходилось платить своему субарендатору где-то около пятисот долларов в месяц. И все это за небольшую гостиную, крохотную спальню и кухоньку размером с телефонную будку!

Войдя в свою квартиру и плотно закрыв за собой дверь, Палмер вдруг подумал, что жизнь в Манхэттене стала какой-то выхолощенной, лишенной чего-то реального и живого. Вот небольшой, дышащий человеческим теплом домик, как, скажем, у Вирджинии, — это же совсем другое дело…. Впрочем, большинство людей, во всяком случае на восточной стороне, почему-то предпочитали жить как автоматы в полностью автоматизированных домах с пустыми стенами фасадов, телекамерами наблюдения и наглухо зашторенными окнами.

Он продолжал стоять у двери своей квартиры, по-прежнему пытаясь понять: а может, ему все-таки следовало быть с Вирджинией более искренним и честным? Впервые в жизни!

Конечно же, он мог остаться с ней на ночь, но это было бы еще более бесчестно. Что касается Элеоноры, то по отношению к ней это, скорее всего, было бы не так страшно. Ведь она сама предвидела возможность того, что может произойти. И совершенно против этого не возражала! Но Вирджиния — и в конечном итоге он сам, — это совсем другое дело. Как странно иногда все в жизни поворачивается. «Пострадавшей» стороной в таком случае оказалась бы прежде всего Элеонора. Хотя никто иной, как он, дал ей клятвенное обещание и, нарушив его, тем самым обесчестил бы и себя, и их столь внезапно вспыхнувшую любовь. Во всяком случае, именно так все это выглядело бы с точки зрения традиционной морали.

Впрочем, о какой морали можно говорить в наше время? Вудс снял пиджак и галстук, расстегнул воротничок своей рубашки и медленно опустился в жесткое, неудобное кресло. Задумчиво помассировал ноющее колено.

Нет никакой морали, есть только здравый смысл! Возобнови он роман с Вирджинией, то тем самым невольно и оскорбительно принизил бы ценность своих отношений с Элеонорой. Вот так просто? Если все, что кому-либо требуется, — это радостный оргазм под одеялом, то в принципе ему совершенно неважно, в кого, где и когда кончать. Но если же тебе нужно нечто большее, то придется самому поработать, чтобы сделать это тем самым «нечто большим»!

Палмер тихо, почти про себя, рассмеялся. Поймал себя на том, что в последнее время стал все больше и больше походить на стареющего Дон Жуана, желчного, одинокого, направо и налево сыплющего циничными афоризмами, за которые он дорого, очень дорого заплатил за долгие годы своего грязного блуда.

Сам Вудс никогда не увлекался подобными делами — всего лишь несколько измен своей жене Эдис и любовная связь с Вирджинией. Так что его вряд ли можно было считать специалистом по этому делу. Зато он совсем неплохо знал, как работает его мозг, и мог угадывать будущие события. Возможно, это был особый дар — способность проектировать реальное настоящее в неизвестное будущее.