— Развратник! Бесстыжий! Средь бела дня к девкам!..

— Поймали с девкой! — вторили им остальные и кричали: — Спустите с него штаны! К раввину! Возьмите его, ведите этакого старого хрыча!

Позорно все это было… Хорошо еще, что бандит, который обшарил карманы Сроли, не забрал лежавшего там договора. Он его, наверное, в руках держал, но не догадался ни о ценности, ни о значении этой бумаги и оставил ее на месте. Хорошо также, что на улице не нашлось более горячих охотников до скандалов, которые могли бы потащить Сроли в центр города и собрать вокруг него толпу побольше, чем на пышной свадьбе или на богатых похоронах. Хорошо еще, что ему не причинили позора, как бывает порою в этих скверных домах, когда с человека снимают штаны или выворачивают кафтан наизнанку и, для полноты картины, надевают на голову решето с перьями…

Да, все это могло случиться… Но как бы легко и без лишнего шума ни отделался Сроли, кабатчик Иоина, если бы его увидел, мог бы считать себя удовлетворенным: даже того, что с ним проделали, оказалось вполне достаточно, и Сроли, вспоминая о происшедшем уже в трезвом состоянии, чувствовал себя потрясенным.

Он помнил, что, когда на него кричали, он едва на ногах держался, шатался и поминутно, словно натыкался на камень, чуть не падал, а несколько раз действительно падал, но крики приводили его в чувство, он вставал на ноги, чтобы снова споткнуться и упасть.

Он готов поклясться, что помнит, как, придя на свою улицу и будучи не в состоянии добраться до дому, он упал возле какого-то забора, и к нему подходили знакомые, расталкивали столпившихся вокруг него людей и подавали руку, чтобы помочь ему встать. Но Сроли был слаб и тяжеловесен, и подошедший не мог сдвинуть его с места, но пытался, по крайней мере, разогнать любопытных бездельников.

— Чего стоите? Чего не видали? Разойдитесь! — кричал он, и Сроли казалось, что он узнает голос человека, имя которого ему известно, но сейчас он не может его произнести, да если бы и мог, постеснялся бы.

Это были приверженцы Лузи, которые, возможно, в это время проходили по улице. А иной раз ему казалось, что — о, ужас! — сам Лузи склоняется над ним и легко касается его рукой, а он, Сроли, стеснялся и даже в пьяном виде отворачивался, чтобы Лузи не видел его срама.

Одним словом, Сроли — хоть и не совсем твердо помнил эти туманные часы — осознал все, что в действительности произошло, и все, что могло бы произойти — например, в доме у Брохи, где, оставшись с той женщиной, он мог и не уйти от греха…

Спустя несколько дней обо всей этой истории узнал Лузи. От кого? От самого Сроли, который не хотел, чтобы это дошло до Лузи через постороннего, и рассказал все, не скрывая ни единой подробности и даже не пытаясь оправдать себя, признавшись в сомнительной провинности с той женщиной у Брохи, провинности, в которую он, как мы знаем, и сам плохо верил.

Услыхав все это, Лузи был ошеломлен. Он ничего не сказал. Несмотря на то что в городе, как ему было известно, все и без того взбудоражены историей с Михлом, а теперь прибавилось и это происшествие, которое бросает позорную тень и на него, Лузи, и на всех тех, кто к нему близок, — несмотря на это, Лузи ничего не сказал и ни в чем не упрекнул Сроли. Правда, он был уверен, что Сроли не по своей воле попал в неподобающее место, что его, пьяного, водила чужая рука — рука негодяя, которого подослал Иоина с известной целью. Да, в этом он не сомневался, но будь на месте Лузи кто-либо другой, он бы предъявил Сроли претензии в употреблении вина, да еще у Иоины, ведь сам же Сроли говорил об Иоине как о человеке, с которым порядочные люди не должны иметь дела, и порога его дома не следует переступать… Так зачем же было лезть с головой к тигру в пасть?

Нет, Лузи ничего не сказал. Выслушав всю историю, он опустил глаза, дабы не смущать Сроли, и, чтобы не оставаться с ним с глазу на глаз, отвернулся и ушел в смежную комнатушку.

В комнатушке царил полумрак, потому что единственное окошко пропускало мало света и к тому же было наполовину закрыто занавеской: пусть прохожие не заглядывают, ведь здесь это водится, если окно не занавешено… В комнатушке стоял столик и пара стульев, топчан, заменявший кровать; на полу лежал простенький коврик. Один угол оставался свободным от мебели — здесь Лузи во время молитвы становился лицом к востоку.

Войдя в комнатушку, Лузи закрыл дверь на крючок. Это означало, что он хочет остаться один, и Сроли всегда аккуратно выполнял это его желание: во время уединения Лузи он ему не мешал и следил, чтобы и другие не мешали.

Если бы кто-нибудь заглянул в эту минуту к Лузи, он увидел бы его стоящим в углу, лицом к стене так близко, как если бы там должна была открыться дверь, в которую Лузи сможет войти… Это был час, когда Лузи молился не по установленному порядку, не по молитвеннику, а на обыкновенном разговорном языке: так Браславский ребе предписывал обращаться к Богу, когда сердце переполнено.

— Отец небесный, — произнес Лузи, когда встал лицом к стене и почувствовал ее, точно живую, даже тепло как будто исходило от нее. — Ты, несущий на себе ярем и бремя всех Твоих трехсот десяти миров с их солнцами, лунами и звездами, держащимися лишь милостью Твоего священного дыхания, дающего им жизнь… Прости Твоим созданиям сего бренного мира, которые суть лишь прах земли и с которых трудно и требовать…

Да будет прощено, — просил Лузи, — среди прочих и такому, как Михл Букиер, ибо что он противу Тебя? Значит ли что-нибудь противление существа, пребывающего во власти Твоей, подобно глине в руке гончара и подобно ветру, который то возникает, то исчезает… Также прошу простить Сроли Гола, чей рассказ я сейчас выслушал. Если он не согрешил, как можно думать, — тем лучше, а если, упаси Бог, согрешил, то это не может бросить ни малейшей тени на его честь и ни малейшего пятнышка на одеяние Господне.

Молю за них, как за самого себя, как если бы я был на их месте. Я бы, наверное, поступил так же, и тогда они бы молили за меня… Ведь сказано, на том и свет стоит, что друг должен быть в ответе за друга, должен смотреть на себя как на соучастника в добром или дурном свершении другого, ибо в противном случае — что стало бы с теми, коих Ты, Отец небесный, создал для труда и тягот…

Прости и не взыщи, — произнес Лузи и долго стоял молча у стены, потому что многое еще хотелось сказать, многое скопилось в сердце и просилось на уста, словно у человека, пребывающего в тисках и ощущающего то, что наболело у других.

Он долго еще стоял у стены и не мог отойти, будто сделался частью ее. Мы не знаем, как долго еще продолжалась молитва Лузи… Но когда он шагнул в переднюю, где Сроли находился все это время, Лузи выглядел как человек, вышедший после ритуального омовения, очищенный от всякой скверны: лицо чуть влажно — вероятно, от слез, но глаза светятся спокойствием и радостью, как если бы он добился чего-то для себя или для других после долгого обивания высоких порогов…

Тогда Сроли подошел к Лузи — неожиданно, как это бывало с ним, когда минутой раньше не знаешь, что он выкинет в следующую, — так и теперь подошел он к Лузи и протянул ему какую-то бумагу.

— Что это? — спросил Лузи.

— Это договор, который я недавно заключил с вашим братом Мойше Машбером на дом, переписанный на мое имя.

— И что же?

— Я не хочу его держать у себя.

— Почему?

— Потому что однажды я едва избежал опасности потерять его. Он мог попасть в нежелательные руки, когда я очутился в доме, о котором сегодня вам рассказывал. Я боюсь, как бы такое не случилось еще раз.

— Еще раз? — спросил Лузи, и видно было, что по лицу его пробежала тень, как туча.

— Да, я за себя не ручаюсь.

— Оставьте его в таком случае дома.

— Нет, боюсь, как бы мне не захотелось использовать его для чего-нибудь.

— Для чего? — снова спросил Лузи.

— Я могу захотеть заложить его, чтобы получить деньги, когда они мне понадобятся, а это может причинить большой ущерб вашему брату Мойше Машберу хотя бы тем, что другие кредиторы узнают заранее о том, о чем им знать не следует, набросятся на него и лишат его последней возможности выйти из стесненного положения. А ведь вы поручились. Ведь вы заверили брата, что бумага в надежных руках и что, пока его положение не изменится в лучшую сторону, договор не будет использован ему во вред.