— А! Он? Этот!.. — сорвалось с уст гостей, устремивших на него злобные взгляды.

На мгновение все притихли, разглядывая поочередно реб Дуди и Михла, словно не решаясь без разрешения старшего раввина и хозяина дома предпринять что-либо против нечестивца — ни слова молвить, ни крикнуть, ни тем более напасть на него и, как хотели Захария и Иоина, разорвать его на куски.

— Пускай он… — тихо проговорил реб Дуди. Это должно было означать, во-первых, что Михлу позволено войти и, во-вторых, что раввин запрещает причинять ему какой бы то ни было вред, покуда он сам все не выяснит и не доищется до причин, побудивших Михла прийти в дом во второй раз. — Чего же ты еще хотел? — спросил реб Дуди, когда Михл подошел ближе.

— Повторить то, что я сказал вчера! — ответил Михл.

Все были ошарашены, особенно реб Дуди, у которого от старости в последнее время ноги подкашивались и еле держали его даже в минуты полного спокойствия. Тем более дрожали ноги сейчас, когда он поднялся, увидев Михла, и услыхал произнесенные им слова.

Ноги подкашивались. Реб Дуди оперся руками о стол и снова обратился к Михлу, но не как равнодушный следователь, безразличный к участи обвиняемого, а как человек, который ждет, что преступник себя оправдает, и подсказывает ему нужные слова, раскрывает перед ним «врата раскаяния» и указывает средства избавиться от беды.

— А зачем это повторять? — спросил реб Дуди.

— Затем, чтобы не думали, что я вчера говорил в состоянии невменяемости или опьянения.

— А вдруг это именно так? Одумайся, Михл, сын… — произнес реб Дуди, как произносят при отпущении грехов или при разводе, когда требуется назвать имя матери того, к кому обращаются.

— Сын Соры-Фейгл, — подсказал Михл.

— Одумайся же, Михл, сын Соры-Фейгл, может быть, и в самом деле — по причине слабоумия, с горя, от тоски… За то, что человек совершает в таком состоянии, он не отвечает…

— Нет, — сказал Михл, — это было сказано сознательно, в здравом уме.

— Значит, ты твердо придерживаешься своего?

— Да, — ответил Михл.

— И раскаяния или извинения ты не допускаешь?

— Нет.

— И ты не боишься суда ни на этом, ни на том свете?

— Нет, ибо нет ни права, ни судьи…

— Если так… Именем Бога и именем общины… Изменник народа израильского — имя тебе… Предатель… Грешник и искуситель…

— Ребе! — послышался тут голос. Нет, не голос, а голоса, обращенные к реб Дуди. Громче всех кричал кабатчик Захария, который рванулся с места, точно разъяренный бык. — Ребе, одно слово — и мы его в порошок сотрем!

— В порошок! — поддержал Иоина и, вынув руки из-за спины, оттеснил в сторону окружавших его людей и направился к Михлу — едва ли с мирными намерениями.

— Нет! — Реб Дуди взмахнул слабеющей рукой, обращаясь главным образом к обоим шинкарям, которым не терпелось заступиться за него; если бы раввин позволил, они бы сдержали слово и превратили Михла в кровавое месиво, как это можно было увидеть по их обозленным лицам. — Нет! Наши руки да не прикоснутся к нему!.. Пусть Бог ему воздаст! — воскликнул реб Дуди, и Михл как пришел, так и ушел никем не тронутый. — Пусть Бог ему заплатит, пусть Он с ним рассчитается.

— Нет, ребе! С ним рассчитаемся мы! — раздались голоса Захарии и Иоины. — Мы!

…Весь вечер шумели собравшиеся и обсуждали происшествие. Люди горячились, толковали и обвиняли не только Михла, но и общину, к которой он принадлежал, и особенно главу общины, на чьи плечи ложится главная вина, — Лузи.

Люди горячились и думали, что предпринять.

— Выжечь зло… Выкорчевать! — предлагал один.

— Гнездо уничтожить! — советовал второй.

— На порог еврейского дома не пускать! — говорил третий.

— Ведь это хуже, чем Иоселе-Чума! Тот хотя бы вне общины, а эти — черви в самом нутре! — кричали со всех сторон.

И конечно, добились своего. Кричали в доме у реб Дуди, а услыхали во всем городе… Понятно также, что пока суд да дело, пока доберутся до всех виновных, взялись в первую очередь за Михла Букиера. С каждым днем у него становилось все меньше учеников. Наконец остался сего один, да и тот по бедности за учение не платил. На следующий день не стало и его.

Дело запахло преданием анафеме по-тихому. На доме Михла, на его жене и детях это сразу же сказалось. В доме начали «справлять посты», а тут еще приключилось несчастье, в котором добрые и набожные люди пожелали узреть перст Божий, волю Всевышнего, который якобы платит за грехи немедленно и наличными, однако на самом деле означенные добрые и набожные люди имели все основания отнести это на счет собственных заслуг…

Наступила зима, в доме Михла не было топлива. К тому же в городе объявилась болезнь, которая обычно дает о себе знать в конце осени и посещает чаще всего дома бедняков, где для нее уготована надлежащая почва.

Забралась эта гостья и в дом Михла. Первым уложила она старшего сына, Берла, у которого была грыжа, а ноги разбухли от работы у точильщика. Помочь парню было нечем — ни доктора, ни лекарств, а из окон дуло и насквозь пронизывало больного холодом. Он еще сильнее простудился, не выдержал и умер.

Денег на похороны не нашлось, и Михл долго торговался с погребальным братством, потом бегал к главному старосте, но тот все откладывал, заявляя, что покойников у него достаточно, есть и поважнее, и Михлу придется подождать. Только к ночи следующего дня парня забрали из дому.

От такого «счастья» и второй мальчик Михла, Янкеле, который работал у переплетчика, заразился от первого и, как только Берла вынесли из дома, свалился и занял едва остывшее ложе покойного брата.

Прошло немного времени, и Янкеле последовал за старшим братом, а Михл снова бегал в погребальное братство и умолял забрать из дому второго…

Глядя на мертвого мальчика, жена Михла рвала на себе волосы от материнской боли и горя, оттого, что за такое короткое время ей пришлось проводить на тот свет обоих сыновей. Она считала, что это не простая случайность, но наказание Всевышнего за прегрешения отца, за богомерзкие дела, совершенные им в последнее время. Она кричала и неистовствовала, обращаясь к Михлу:

— Гвалд! Разбойник! Злодей! Погубитель детей своих! Беги к людям, к общине, к раввину, пусть затушат это пламя… Проси милости!

Михл не отвечал. Он стоял в оцепенении и смотрел на покойника, лежавшего на полу на соломенной подстилке с двумя убогими свечками в изголовье, и каждый раз, когда жена вскрикивала, обращаясь к нему с причитаниями и требованиями, он испытывал желание подойти к изголовью покойника и погасить свечи. Он не делал этого только потому, что не мог двинуться с места.

— Это только первое наказание, — говорили в городе, и набожные люди испытывали тихое удовлетворение, убеждаясь в том, что Бог платит без промедления, на месте… А о дальнейших событиях и о том, как люди не забывают рассчитаться с теми, кто заслужил наказание, мы сообщим позже и в надлежащем месте.

Как мы помним, однажды вечером у Лузи было решено, что дом Мойше Машбера перепишут с известной целью на имя Сроли Гола. В этом помог адвокат Ицик Зильбург, доверенное лицо Мойше Машбера. Зильбург употребил все свое умение и использовал все специальные знания, чтобы не оставить ни малейшей щели и лазейки, ни одного пункта договора, сквозь который какой-нибудь кредитор смог бы пролезть с претензией или требованием.

В договоре было записано: «В такой-то день такого-то месяца и года дом Мойше Машбера с земельным участком, на котором он находится, вместе с двором, с садом и всеми постройками — кладовыми, сараями и прочими — переходит отныне и впредь в распоряжение нового владельца, Сроли Гола, за определенную сумму (размер указан), которую новый владелец, Сроли Гол, выплатил наличными старому владельцу — Мойше Машберу… Подписано последним и заверено нотариусом с приложением печати. Никакие изменения и отказы допущены быть не могут, разве что по доброй воле и с согласия другой стороны, нового владельца Сроли Гола…»