— Ах, талес? Да, он мне нужен…

— Для чего? — спросили те снова.

— Для чего? — переспросил он, улыбаясь и явно желая что-то скрыть. — Для одного дела, о котором Иоселе и его друзья узнают позднее, а если не узнают — тоже не беда… Словом, он мне нужен…

Не будем рассказывать, долго ли еще пробыл у Иоселе Михл Букиер и о чем они говорили. Скажем только, что, когда беседа закончилась и все увидали, что Михл собирается покинуть дом, его решили проводить: кто — до дверей, а Иоселе вышел с ним и за дверь, спустился с крылечка, проводил его через двор, чтобы собаки, которых спускали на ночь, на него не напали, подошел к калитке. Прощаясь, Иоселе попросил Михла приходить почаще, сказал, что дом его, разумеется, всегда для Михла открыт, что он всегда будет желанным гостем.

Не будем мы здесь рассказывать и о том, как ждала Михла его жена после того, как он перед уходом кощунственно погасил субботние свечи. Скажем лишь, что, когда Михл ушел от Иоселе, было уже совсем темно не только на нееврейских улицах, которые он оставил позади, но и в более населенных, еврейских.

Люди уже давно помолились и ушли из синагог. В окнах с незакрытыми ставнями видны были сгоревшие наполовину свечи, а там, где ставни были закрыты, свет проникал сквозь щели.

Было тихо, и прохожие попадались навстречу редко. Михл с талесом под мышкой шагал к центру города, где находилось большинство синагог и молелен, в том числе и Открытая синагога, напротив которой, на той же площади, стоял двухэтажный дом раввина реб Дуди. Нижний этаж, полуподвальный, занимал служка Мейлах Долговязый, помогавший раввину, а верхний — с более светлыми и просторными комнатами — сам реб Дуди.

Тут надо сказать, что реб Дуди правил большим хозяйством, во-первых, как крупнейший раввин такого видного и густонаселенного города, как N; во-вторых, как представитель одной из хасидских общин, которой, видимо, мало было здешних, отечественных, ребе — был у них еще один в Галиции, в Чорткове, приверженцами которого могли себе позволить называться лишь очень богатые люди, а также реб Дуди, потому что для поездки к нему необходим был заграничный паспорт, а это не всякому по карману. Этот ребе жил далеко, и приезжать к нему было нелегко даже состоятельным евреям, поэтому реб Дуди заменял его в N как некий уполномоченный, когда приходили за советом или с просьбой, или при сборе денег для цадика, своего рода хасидиском налоге. Все это реб Дуди брал на себя.

Субботу реб Дуди справлял не в кругу семьи, а всегда вместе с целым десятком евреев, а иной раз приходило и больше, но во всяком случае — не меньше. Это были либо городские хасиды, либо нездешние раввины из различных городов и местечек, пожилые и молодые, приезжавшие за разрешением разных вопросов, когда не решались брать на себя ответственность или когда хотели получить совет от старшего и более опытного реб Дуди.

За субботним столом, как и вообще в субботу, реб Дуди сидел в круглой шапке, отороченной собольим мехом, а другие раввины и прочие — в шапках с бархатным верхом, тоже отороченных мехом, но не собольим, а лисьим.

В пятницу к вечерней трапезе стол раздвигали от стены до стены, почти во всю длину комнаты. Реб Дуди сидел на самом почетном месте, его жена и сноха — на противоположном конце, а обносил гостей, кроме слуг и супруги раввина, Мейлах Долговязый, служка реб Дуди.

И на этот раз за столом у реб Дуди сидело больше десяти приглашенных, в том числе приехавших издалека; общество собралось весьма почтенное, избранное, и обстановка была очень торжественная.

Реб Дуди за трапезой говорил мало, особенно в субботу, а из уважения к хозяину и гости скупились на слова. Стол освещали свечи в высоких серебряных подсвечниках и висячая лампа — все было как полагается, как приличествует такому хозяину, как реб Дуди.

Уже покончили с первыми блюдами, когда вдруг из кухни, откуда дверь ведет во двор, послышался шум — сердитое ворчание Мейлаха Долговязого, крики слуг и еще чей-то чужой голос… Оказалось, что Михл Букиер отворил дверь и вошел в кухню, а когда Мейлах, находившийся там по служебным делам, его встретил и спросил, что ему нужно, Михл ответил, что хочет поговорить с реб Дуди. Тогда Мейлах загородил ему дорогу и стал толкать, крича: «В субботу! Раввин занят! Раввин ужинает! Уходи, придешь в другой раз!»

Крики служки, однако, не помогли, и незваный посетитель — то ли из озорства, то ли из упрямства, то ли по тому и другому вместе — служку оттолкнул и против его воли подошел к столовой.

— Добрый вечер! — раздался голос с порога. Все, кто сидел за столом, и сам реб Дуди стали разглядывать незнакомца, прокричавшего это приветствие.

— Добрый вечер? — удивились все, увидав человека с талесом под мышкой. — Ну-у… Доброй субботы! — поправили они пришедшего, полагая, что он забылся, ошибся и сказал не то, что полагается. — Шабса тава, — несколько раввинов подсказали ему старинное субботнее приветствие.

— Добрый вечер! — повторил Михл, и видно было, что это не от забывчивости, а сознательно, с холодным вызовом, и в первые минуты никто не мог понять, откуда такая непочтительность у еврея, у человека с талесом под мышкой, пришедшего в час субботней трапезы в дом к раввину, да еще к такому, как реб Дуди…

— Пьян!

— С ума сошел!

— Рехнулся!

— Греховодник! — послышались крики гостей, принимавших участие в трапезе.

— Что надо этому еврею? — спросила жена раввина, поднялась со стула и пошла Михлу навстречу: она видела, что посещение это необычное, что незнакомец либо пьян, либо, как думали и крикнули другие, сошел с ума.

— Мне нужно к реб Дуди.

— Теперь? В субботу? В час трапезы? — с удивлением воскликнула жена раввина.

— Кому суббота, а кому — нет! — ответил Михл.

— Как это? А что же у вас сейчас? Праздник? Или будни? Или, упаси Бог, христианский праздник?

— И… ну… Чего же он хочет? — слабым голосом обратился раввин к своей супруге. — Спроси, чего он хочет, что ему нужно.

Тогда Михл отделился от порога, шагнул в комнату и стал приближаться к реб Дуди. А подойдя, он обратился только к нему, ни к кому другому:

— Я пришел сказать, что выхожу из общества…

— Из какого общества?

— Из вашего. И из того, к которому принадлежат все сидящие за столом… Вот я принес свой талес, от которого отрекаюсь, яко при жизни, так и по смерти моей, то есть, когда я умру, не желаю, чтобы меня в нем похоронили…

Гром!.. Да, гром с ясного неба средь бела дня не ошеломил бы так, как слова, произнесенные незваным посетителем в доме раввина — да еще такого, как реб Дуди, — в пятницу вечером, во время трапезы, в присутствии гостей, при свете субботних свечей и ламп…

— Как? Что? Что он сказал? — то ли не расслышал, то ли не понял реб Дуди.

— Злодей! — вырвалось у одного из престарелых раввинов.

— Горе ушам, слышавшим подобное! — вскричал другой.

— Надо одежды рвать на себе! — крикнул третий.

— Бешеный! Сумасшедший! — проговорил четвертый.

— Иеровоам, сын Наватов, погубитель Израиля! Будь проклят! Заклятьем змея! — слышались со всех сторон слова, которые редко произносятся, особенно в субботу.

— Боже мой! Что творится! Кто его впустил? — возмутилась невестка раввина. — Мейлах! Где Мейлах? Пусть он его прогонит!

— Уходите! Уходите! Зачем вы нам субботу портите?! — поддержала ее жена реб Дуди.

Мейлах, который никак не мог справиться с Михлом на кухне, теперь — как прислужник, исполняющий свои обязанности, — набрался сил и хотел было ухватить Михла за рукав или за шиворот и вытащить его из комнаты. Но Михл не дался: он глянул на Мейлаха так, что его простертая рука повисла, точно застывшая. И прежде чем Михл решил сам уйти, он вытащил талес из-под мышки, отыскал свободное место на столе, положил талес там и только после этого, провожаемый перепуганными взорами гостей и членов семейства раввина, вышел из столовой в кухню, а оттуда на улицу…

Не будем говорить о том, что при взгляде на талес Михла, оставшийся пристыжено лежать на столе у реб Дуди, у всех словно отнялся язык и никто слова вымолвить не мог.