— Знаешь, у моего отца уже нет золотых часов…

— Что? — оторвавшись от книги, спросил Алтер.

— У папы уже нет золотых часов.

— Каких часов?

— Тех, что он держал в замшевом кошелечке, который носил в жилетном кармане.

— Что это значит? Их украли у него или он их потерял?

— Нет, заложил.

— Как это — заложил?

— Их сдали за деньги. Папины часы, и мамины серьги и брошки, и все украшения, и субботние подсвечники.

Меерка говорил правду. В последние дни он заметил, что у папы жилетный карманчик опустел. Когда он спросил об этом, отец, покраснев, с явной неохотой и явным желанием прекратить дальнейшие расспросы смущенно ответил, что часы в починке у часового мастера: «Пружинка лопнула, колесико испортилось»… Не умея лгать, Янкеле Гродштейн солгал дважды, не зная, какая ложь подходит лучше.

Меерка вначале принял ответ отца за чистую монету, но, когда прошло несколько дней, а жилетный карман отца все еще оставался пустым, он задумался. А в пятницу вечером, войдя в столовую, он остановился с раскрытым ртом — стол, в канун субботы обычно уставленный длинным рядом больших и малых серебряных подсвечников со свечами, ярко освещавшими потолок и стены, нынче был словно опозорен. На нем было несколько маленьких потертых медных подсвечников, и свечи едва освещали комнату. При этом, заметил Меерка, у бабушки и мамы глаза были влажные, хотя обе они старались скрыть слезы перед детьми.

В этот же вечер на кухне между кухаркой и горничной Гнесей, когда они заканчивали свои предсубботние дела, произошел короткий разговор. Кухарка сказала:

— Что ты скажешь об истории с подсвечниками? Говорят, их отдали посеребрить. Нет, тут что-то не так… Не нравится мне все это, что-то происходит в доме… Но что бы ни происходило, мы могли бы себе только пожелать хотя бы десятую часть того, что у них еще останется. Тебе имеет смысл стать их невесткой…

Вид субботнего стола буквально потряс Меерку. Ночью он долго не мог уснуть, все вертелся в постели, а когда, наконец, уснул, ему приснились часы с человеческим лицом вместо циферблата, стоящие перед бедняцкими подсвечниками, а сквозь пальцы, которыми они прикрывали глаза, капали слезы. Затем он увидел во сне дедушку, отца и дядю Нохума. Оборванные, грязные, они выглядели нищими побирушками. Втроем они выстроились в ряд — вначале дедушка, затем папа и затем — дядя Нохум. Постояв немного, они вошли во двор, остановились с нищенским смирением около кухни, в ожидании, пока прислуга вынесет и брезгливо сунет им в руки грошовую милостыню.

После этих субботних снов Меерка сделался сам не свой, не участвовал ни в каких детских играх и шалостях, и даже днем перед ним часто возникала картина, которая снилась в ту ночь. Он все время представлял себе своих родителей в лохмотьях. Но так как Меерка никому не мог рассказать о своих тревожных видениях — дети все равно не поняли бы, а взрослые просто накричали бы на него, если бы он стал о чем-нибудь их спрашивать, — то он выбрал себе в собеседники Алтера. С ним можно было говорить обо всем, даже раскрыть перед ним все тайны и секреты.

От вопроса к вопросу, от ответа к ответу Алтер постепенно узнал, что, может быть, будет потеряно все, что накапливалось годами.

В один из дней после визита Меерки в комнате Алтера появилась Гителе.

К этому времени состояние Нехамки заметно ухудшилось. Она таяла на глазах. Отеки ног увеличивались, дыхание становилось все более прерывистым, у нее уже не было сил на то, чтобы сделать несколько шагов по комнате. Кроме постоянного домашнего доктора Яновского, пригласили и другого доктора — Пашковского.

Явившись на консилиум к Нехамке, эти два старика долго сидели у ее постели. То один наклонялся к ней, то другой. Врачи не жалели времени и в течение визита повторили осмотр несколько раз, они тихо переговаривались между собой сначала по-польски, потом на латыни. По окончании визита все надеялись услышать обнадеживающее слово, но доктора отвечали уклончиво, говорили, что они, мол, сделали все, что нужно. По всему было видно, что дела плохи. Проводив докторов, Нохум сказал теще:

— Нужно что-то предпринять. Но что? — Он всхлипнул.

Больная с каждым днем чувствовала себя все хуже. Глядя на своих детей, она обливалась слезами.

— На кого я их, моих голубков, покидаю… — плакала Нехамка.

В один из дней Гителе рано утром отправилась на кладбище, захватив с собой пару бедных родственниц, чтобы взять масло из плошек в склепе цадика. Этим целительным маслом она хотела натереть тело больной дочери.

Сначала она пришла на могилу Леи-набожной, той самой Леи, перед которой еврейские женщины всего города приходят выплакать свои слезы и пожаловаться на свои беды. Женщины, которые долгое время после свадьбы не имеют детей, умоляют Бога и Лею-набожную помочь им и осчастливить ребенком. Матери же больных детей просят об исцелении своих чад.

Гителе вдоволь наплакалась на могиле Леи и на других могилах. Но Лея-набожная и другие праведницы не помогли. Нехамке стало еще хуже, и тогда в один из вечеров, на исходе субботы, Гителе оделась и, взяв с собой старшую прислугу, направилась в ближнюю небольшую синагогу. Эту синагогу посещали бедные ремесленники — сучильщики веревок, свечники и им подобные.

Обычно на исходе субботы здесь было пусто. Но на этот раз молельня была освещена и почти полна народу. Справляли какое-то торжество. Несколько десятков человек столпились вокруг стола, стоявшего на западной стороне. За столом сидел некто напоминающий кантора или кого-то другого из служителей синагоги. Перед ним были перо и чернила, и он записывал что-то в книгу.

Было трудное время, голодный год, и, разумеется, особенно трудным он был для ремесленников и для тех, кто и в доброе время часто сидит без работы. Чтобы не умереть с голоду, им остается лишь одно: собраться и основать «товарищество», в котором каждый вступивший в него сможет, в случае крайней нужды, получить из накопленных членских взносов небольшую ссуду — целковый в субботу или несколько грошей в будничный день. Где организуются такие братства? Разумеется, в синагоге, в свободный на исходе субботы, вечер, когда люди не заняты. Здесь всегда найдется человек, который умеет красивыми буквами написать заглавный лист устава.

Когда появилась Гителе со своей прислугой, писец как раз занимался приготовлением устава и записью имен членов нового товарищества. Он поочередно макал перья в чернила разных цветов. Было шумно и оживленно, как обычно, когда люди ждут чего-то хорошего от дела, которое они задумали.

Сначала их никто не заметил. Гителе порывисто устремилась к священному кивоту с Торами и, как водится в таких случаях, ни у кого не спросив, решительно отдернула занавес и стала голосить, взывая к свиткам Торы, все сразу повернули головы к восточной стене и узнали жену богача Мойше Машбера. Работа над уставом и разговоры прекратились. Все притихли, как обычно, когда женщина появляется в мужской синагоге и начинает голосить. В такие минуты, даже если это случается в середине молитвы, терпеливо ждут, пока горемычная не произнесет свою мольбу, не выразит в громких криках и плаче свои страдания и горе.

Так было и теперь. Люди молчали и слушали плач матери, которая ни за что не хочет примириться с мыслью, что она должна расстаться с лучшим, с любимейшим из того, что у нее есть, — со своим ребенком. Перед священным кивотом Гителе голосила еще громче, чем несколько дней тому назад на кладбище. Ремесленники жалели ее, сочувствовали, хотя, откровенно говоря, каждый из них думал при этом, что, если, упаси Боже, горе и беда случатся с ними, их встретят в синагоге все-таки иначе, чем Гителе. Она пришла сюда, как к себе домой, — явилась, как барыня, в сопровождении прислуги, и голосит так, словно Он ей больше обязан, чем кому-либо другому.

Ей сейчас никто не завидовал. Но, даже несмотря на ее большое горе, присутствующие невольно сравнивали, и сравнение было не в ее пользу. Сразу после того, как Гителе кончила голосить, она подозвала служку и дала ему на свечи и керосин, чего бедняк сделать не в состоянии. Затем она пожертвовала на содержание всей синагоги и отдельно — служке, чтобы тот ежедневно во время молитвы молился об исцелении больной Нехамки, дочери Мойше Машбера. И наконец, перед самым уходом она пожертвовала всем присутствующим, чтобы они, сделав такое доброе дело, как основание товарищества, могли не только выпить в честь этого события, но и за здоровье ее дочери и пожелали ей скорейшего выздоровления.