Паны стояли с вытянутыми лицами — виноваты были все. В самом деле, если первый выстрел, скорее всего, сделал граф, то во втором могли подозревать любого из них. Вдруг кто-то вскочил на стол и потушил лампу. Вслед за ним остальные, охваченные страхом, тоже стали гасить свечи — каждый гасил ту, что стояла поблизости.
И тут кто-то торопливо и таинственно прошептал в темноте:
— Господа, дело серьезное, но можно еще все поправить, только нужны деньги, много денег.
При этом была названа сумма такая огромная, что люди пришли в ужас чуть ли не больше, чем от выстрелов, хотя нетрудно было догадаться, что эта история вполне могла быть истолкована как государственная измена, как оскорбление императорского величества, а в такое время и к таким помещикам, как они, могли бы быть применены самые разные меры наказания, от порки и ссылки до смертной казни.
Названная сумма не только превышала ограниченные возможности панов сейчас, во время неудачной ярмарки, но если бы даже ярмарка была, как в прежние годы, удачной, то все равно она была слишком велика.
— Дело плохо, — продолжил тот же голос, — но пусть господа подумают: произошло это в заезжем доме, принадлежащем еврею, при этом был представитель власти. Завтра это может разойтись по всему городу… Вещественное доказательство — портрет — исчез, никто не знает, в чьи руки он попал. Как бы панам не пришлось раскаиваться…
И в самом деле: зажгли свет, но портрета на стене не обнаружили. Сколько паны его потом ни искали, он как сквозь землю провалился.
Поздно ночью здесь же, в этом заезжем доме, паны совещались между собой. Говорил больше всего Свентиславский — все другие были страшно напуганы. Согласились на том, что нужно собрать деньги и вручить их Свентиславскому, а уж он устроит так, чтобы это дело замялось.
Впрочем, все почему-то были уверены, что портрет находится у него и деньги также останутся в его кармане. Не так уж глупы были паны — раскусили Свентиславского. Можно было бы прямо здесь задушить его, но на это не нашлось смельчаков и охотников. Единственное, что можно было сделать при создавшемся положении, — это добиться согласия на сумму меньшую, чем та, которая, по словам Свентиславского, якобы была необходима.
— Где же взять деньги? — спрашивал один пан у другого.
— Деньги у евреев, надо идти к ним. Хлопоты по этой части Свентиславский взял на себя. Он пообещал повернуть дело так, что происшествие, грозящее опасностью панам, будет выглядеть в глазах богатых евреев как опасность для всего города.
Неизвестно, каким образом Свентиславский попал к широко известному не только в городе, но и во всей округе раввину реб Дуди. Сам он к нему явился или проник при посредничестве кого-нибудь из знакомых евреев, но известно только, что уже на следующий день утром, в самые горячие часы ярмарки, когда все заняты и времени у всех в обрез, реб Дуди пригласил к себе еврейскую знать на совет. Были приглашены не просто уважаемые горожане, а преимущественно люди денежные, на помощь которых можно было рассчитывать. Реб Дуди изложил все таким образом, чтобы стало ясно — вопрос касается не только помещиков и панов, но затрагивает также еврейскую общину.
— Мы должны понять, — сказал реб Дуди, — что здесь пахнет бунтом, мятежом, а такие дела даром не проходят. Виновные, несомненно, понесут суровое наказание и получат по заслугам. Но следует помнить, что если помещики пострадают, то вместе с ними пострадают не только многие деревенские евреи — шинкари, арендаторы, посессоры, но и горожане, с которыми паны связаны денежными сделками. Я имею в виду тех, кто присутствует на этом собрании. Всем должно быть ясно: если панов заберут, евреи могут навсегда проститься с деньгами, которые паны им должны. Если же мы выручим их из беды, господа эту помощь не забудут и евреям будет заплачено добром за добро. Правда, есть опасность: могут, упаси Бог, узнать, что евреи замешаны в этом деле, распространятся слухи, а там недалеко и до навета на общину. Но с этой стороны все предусмотрено: единственный человек, который мог бы всех утопить, хочет только одного — извлечь выгоду для себя. Надежные люди уверяют, что этого человека, кроме денег, ничего не интересует. Возможно также, что во всей этой истории он один и виноват, — может быть, даже он сам и стрелял в портрет. Этот субъект, по-видимому, уже давно задумал разбогатеть на подобном деле, и теперь ему подыграл случай. Но доказать это не представляется возможным. Портрет наверняка находится у него, и он готов обменять его на деньги. Опасаться, что после получения денег этот субъект все-таки донесет, нет основания. Кто ему поверит без вещественного доказательства? Но пока вещественное доказательство у него, и помещики решили уступить ему. Однако денег у них нет, а этот молодчик грозится дать делу ход, и тогда уже ничего не поможет. Нужно достать деньги как можно скорее. Я знаю, — вздохнул реб Дуди, — что теперь с деньгами трудно, их почти ни у кого нет, самим не хватает, но интересы общины этого требуют.
Один из тех, к кому обращался реб Дуди, был Мойше Машбер. История с портретом затрагивала и его лично, так как помещики были должны ему крупные суммы. Помимо этого, его положение и вес в городе обязывали внести в общий фонд свою долю.
Машбер, выслушав эту историю, сначала был сильно возмущен. В первые минуты он, как и многие другие, подумал, зачем, мол, нам в это вмешиваться? Господа нашкодили, пусть сами и выкручиваются. Но когда собравшиеся вникли в это дело, обсудили его и подумали о последствиях, которые оно может иметь для каждого из них, они пришли к убеждению, что другого выхода нет. Кончилось тем, что каждый из присутствующих пообещал внести положенную сумму не позднее завтрашнего дня.
Возвратившись к себе в контору, Мойше Машбер вызвал зятя Нохума Ленчера в «совещательную комнату». Как доверенному лицу он поведал Нохуму историю с помещиками. Потолковав с ним об этом деле, Мойше спросил:
— Что у нас в кассе?
— Касса пуста, — ответил Нохум, — да вы это и сами знаете.
Нохум был прав: Мойше Машберу незачем было спрашивать — он хорошо знал состояние собственных дел. Нынешняя ярмарка была бедствием для всех и в особенности для таких, как он, владельцев ссудных касс и банкирских контор, которые не получили в последнее время ни гроша. Никто из должников даже на порог не появился в этом году, а ведь обычно в это время они приходили расплачиваться по старым долгам и договариваться насчет новых сделок. Теперь если кто и приходил, то сразу же по выражению его лица, по грустному и виноватому взгляду можно было понять, что пришел он просить о продлении срока уплаты по векселям и, если удастся, вдобавок к старому займу получить новый.
Мойше это прекрасно знал. Тем не менее он не мог не дать деньги для панов. Этого требовало его положение в среде купцов. Отказ ясно показал бы, что дела у него не блестящи. А этого допустить было нельзя — особенно теперь, когда по ярмарке неизвестно откуда пошли слухи о том, как Рудницкий выманил векселя у Нохума. Купцы много говорили об этом, и то, что Мойше утаил это происшествие, истолковывали не в его пользу. «Видать, — говорили они, — дела у Мойше идут не так уж благополучно. Иначе зачем было все это скрывать?» Дошло до того, что маклеры Шолом Шмарион и Цаля Милосердый, которые не вылезали из его конторы, пресмыкались перед ним и при каждом обращении по делу всячески льстили ему, теперь с какой-то оскорбительной наглостью стали смотреть в глаза, словно намекая, что знают о деле, которое он попытался скрыть.
В общем, Мойше Машберу никак нельзя было ронять свое купеческое достоинство перед людьми, которые собрались у реб Дуди. Нужно было действовать. Сразу после разговора с зятем он позвал маклеров и, сделав горделиво-безразличную мину, спокойно, как если бы поручение, которое он им дает, было самым заурядным, повседневным, сказал, что еще сегодня ему нужны деньги. Тут же он выдал им подписанные бланки векселей на разные суммы.
Маклеры вернулись вечером с деньгами, но это не доставило ему особой радости. Видно было, что деньги добыты после долгих и трудных поисков. Когда Мойше спросил, к кому попали его векселя, первым откликнулся Цаля Милосердый:
