Малка-Рива не плакала, не причитала. Только, встретив кого-либо из близких, из тех, кто постарше, и особенно если это был человек набожный, тихо спрашивала:

— А? Что вы скажете? А ведь говорят, кажется, что есть Бог на свете…

— Что ты такое говоришь, Малка-Рива?! — пытались удержать ее от богохульства.

— Так где же Он? А?

Когда Зисю привезли домой и уложили в постель еле живого, она не разрыдалась, не подняла крика. Первым делом увела от кровати жену и велела отвести в сторону детей и лишь затем подошла к нему, взглянула и сказала: «Сын мой!» — и ни слова больше. Весь день потом она не мешала невестке ухаживать за больным и детям позволила стоять возле отца, а вечером, когда стемнело, надела парик, накинула шаль на плечи и направилась в другой конец города, в дом Мойше Машбера.

Она зашла на кухню, и раньше всех ее увидели Элиокум и Катеруха, а затем и прислуга. Никто не проронил ни слова, все, кто был в кухне, молча проводили ее глазами, а когда она скрылась, все, словно сговорившись, невольно поднялись и последовали за ней. В столовой ее увидел первым Мойше, сидевший во главе стола. Он увидел также, как вслед за нею, гуськом, потянулись кухарка, прислуга, приказчики, словно приход Малки-Ривы предвещал какое-то интересное представление.

Тут же ее увидел и Сроли. Он сразу уловил своим острым чутьем, что с ее появлением связано нечто серьезное, но — что? Сроли даже приподнялся с места. Он весь насторожился, как боевой конь при звуках боевой тревоги.

Малка-Рива задержалась на пороге, словно ей было не под силу ступить дальше. Наконец она вошла и остановилась около Мойше. Все за столом умолкли. Малка-Рива сказала:

— Мойше, ты, наверное, знаешь, — она не говорила с ним на «вы», потому что, во-первых, приходилась ему родственницей, во-вторых, ровесницей, а в-третьих, потому, что, кажется, она вообще никому не говорила «вы», — ради чего я сюда пришла? Знаешь, что сегодня случилось с Зисей?

— Да, знаю.

— Ты, вероятно, знаешь, что мы и без того жили в большой нужде, а теперь нужны доктора, лекарства, питание и много чего еще…

— Чем же тут можно помочь, кроме того, что выплачивать жалованье, пока Зися выздоровеет?

Мойше был недоволен тем, что Малка-Рива сразу же, как только случилось несчастье, поторопилась прийти и просить… А уж если пришла, то могла бы сделать это тихо, наедине, не при всех; обратилась бы не к нему, а отозвала бы в сторонку Гителе, и та потолковала бы потом с ним и уж как-нибудь сделали бы, что можно.

Он с самого начала разговора хотел поскорее отделаться от нее, быстрее покончить с этим.

— Как тебе известно, — сказал он с досадой, — я не злодей какой-нибудь, и как поступают в подобных случаях, я знаю.

Но Малку-Риву его ответ не устроил. Меньше всего она думала сейчас о том, приятно или не приятно Мойше ее обращение. Она знала, что сын заболел не на шутку, что ростовщики не признают болезней, они придут требовать свое, а жалованья — рубль с четвертаком в неделю — если даже хозяин в течение некоторого времени и будет его выдавать, теперь не хватит даже на то, чтобы отчасти заткнуть глотку нужде.

— Так что же ты хочешь, — проговорил Мойше, приподнявшись со стула, — что я еще могу сделать? Я никогда не остаюсь в долгу, а от болезней никто не застрахован. Если нельзя лечить дома, если трудно содержать больного на свои средства, так на то есть больница.

— Общинная больница? Что ты, Мойше! Ты же сам староста нашего общества призрения, ты же знаешь, кого в это больницу кладут, кто там лежит. Ты же сам попечитель, и тебе известно, как там ухаживают за больными.

— Ухаживают! — перебил ее Мойше, желая прекратить неприятный разговор. — Ухаживают, как могут! Сколько община денег отпускает, столько и расходуют, больше требовать нельзя.

— Мойше! — крикнула Малка-Рива так громко, что ее серьги закачались и шаль спала с плеч. — Я не желаю тебе испытывать то, что испытала я. Я пришла к тебе не милостыню просить, а требовать то, что причитается! У тебя на работе свалился Зися, тебе, твоим богатым делам, он свои последние силы отдал, и ты обязан ему по всем законам нашего Священного Писания, а если там нет таких законов, их нужно вписать!

— Обязан?

— Да, Мойше!

— Так что же я должен сделать?

— Что сделать? — вдруг вмешался Сроли, которого никто не спрашивал и от которого никто не ждал ответа. Он заговорил так громко, что у всех в ушах зазвенело: — Что сделать? То, что нужно! То, что вы сделали бы для себя! В больницу пусть идут старосты, им предпочтение, займут там койку и испытают на своей шкуре, каково там человеку, а тем паче такому, который харкает кровью…

Гителе поднялась, как бы намереваясь защитить мужа, Либерзон тоже привстал, будто отказываясь верить своим ушам. Лузи посмотрел на Сроли так, что трудно было понять — осуждает он его или, напротив, одобряет. Сам Мойше побагровел, затем побледнел. У него нынче был и так тяжелый день — утром «добрая весть» от зятя, потом беседа у адвоката, которая, видимо, была не очень утешительной, а теперь — новое дело — с больным, при прислуге, при приказчиках, столпившихся в дверях и развесивших уши, слушающих то, чего не следует. И в завершение всего — этот Сроли, сумасшедший, незваный и непрошеный, одним своим присутствием действующий на нервы. Этот нахал смеет наносить хозяину дома оскорбления! Чаша терпения переполнилась. Мойше потерял самообладание, ударил кулаком по столу и крикнул, обращаясь к Сроли:

— Вон отсюда! Вон из моего дома!

Тогда Лузи, который до сих пор молчал, не вмешивался и, по-видимому, не думал вмешиваться, решительно поднялся со своего места и громко сказал, обращаясь к брату:

— Мойше, извинись и попроси прощения! Ты публично оскорбил человека, возьми свои слова обратно.

— Мне?.. У такого… У Сроли? Просить прощения?

— Да, тебе — у него.

— Ты так думаешь? Опозорил человека? Но ведь это не человек, это — напасть, змея, которая радуется несчастью других. Давно пора гнать его отовсюду, из всех домов… Может быть, мне и у тебя попросить прощения?

— Мойше! — воскликнула Гителе. — Мойше, успокойся!

Но Мойше еще больше рассвирепел и, обращаясь к Сроли, крикнул, указывая на дверь:

— Вон отсюда! Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Если вот этот называется человеком, — крикнул он Лузи, — если это человек, тогда ты, Лузи, мне не брат!..

— Мойше! Отец! Тесть! — раздались полные ужаса возгласы окруживших его родных.

Удивительное дело, Сроли даже рта не раскрыл, а ведь он обычно не оставался в долгу. Он спокойно встал и пошел в угол, чтобы взять свою торбу. В ту же секунду, когда он поднялся с места, встал и Лузи — провожаемый глазами присутствующих, он покинул столовую.

Все были уверены, что Лузи решил не обострять конфликт и проглотить оскорбление, понимая, что оно нанесено братом почти в невменяемом состоянии. Все надеялись, что буря уляжется без последствий. Но в тот момент, когда Сроли, повозившись с торбой, завязал ее, вскинул на плечи и направился к двери, все увидели, что в дверях стоит Лузи в застегнутом летнем пальто. Увидев его, Сроли, улыбнулся, обнажив редкие зубы верхней челюсти. У порога он помедлил, чтобы пропустить Лузи вперед и последовать за ним, словно оруженосец и верный слуга.

Гителе побежала к двери и преградила Лузи дорогу. За нею последовали дочери, понявшие, видимо, что Лузи уходит навсегда.

— Ты не уйдешь, Лузи! Ты нас не опозоришь! — воскликнула Гителе.

— Дядя! — молили племянницы, простирая руки.

Лузи не проронил ни слова. Легким движением руки он отстранил Гителе и вышел из дому, за ним следовал Сроли…

Казалось бы, этого достаточно для одного вечера! После того, что произошло, всем находившимся в столовой оставалось выждать несколько минут и тихонько разойтись.

Так нет же! Должно же было случиться, чтобы в ту же минуту, когда Лузи и Сроли вышли из дому, все увидели новое лицо. Бледность этого человека была так велика, что, казалось, будто он только что встал из могилы. Он был почти раздет, без шапки…