Переезд стал для нас настоящим шоком. Волнение за Жана отчасти смягчило этот удар, но только отчасти. Для Милоша комната в отеле была единственным домом с 1944 года, когда он ушел от родителей. Комната с белыми стенами и видом на канал, выбранная нами мебель, то тепло, которое мы вдохнули в нее, обожание Жана и Николь - все это наполнило его любовью, ощущением, что ты нужен кому-то, почти забытыми в изгнании чувствами. И для него переезд казался настоящим ударом судьбы. Он уныло бродил по комнате и, сам того не замечая, то касался мольберта, то проводил рукой по стеклу, то трогал дверцу шкафа.

Это был наш тайный мирок, мало кто из друзей приходил к нам сюда. Клод, Серж, Тедди, Боб - по пальцам можно пересчитать. Комната, отель, дружба с Жаном и Николь являлись нашими частными владениями, отличными от Монпарнаса и Сен-Жермен-де-Пре. Здесь мы жили одни, только мы двое, и больше никого.

Вопрос о том, чтобы остаться на севере Парижа, даже не рассматривался. Без Жана и Николь «Дю Миди» перестал быть домом. И отель, и каналы остались в прошлом. Без вариантов.

Мы оказались полными профанами в поисках нового жилья. Моник сдала свою квартиру на рю де Сен-Пер профессору из университета, так что у нас даже этого временного пристанища не осталось.

Сначала мы пытались найти студию, но арендная плата за них оказалась просто запредельной. Я просматривала объявления в «Геральд трибюн» и «Фигаро», опрашивала знакомых, развешивала объявления в «Дом» и в других кафе, но безрезультатно. И тогда, как и многие другие, мы обратили свой взор на отели Левого берега. Что ж, они, по крайней мере, располагались рядом со школой, рядом с кафе, рядом с той жизнью, к которой мы так привыкли.

Преисполненные грусти и печали, мы начали собирать вещи. Упаковали пуф и зеркало, занавески в бело-голубую полоску, картину с пастушкой в непомерной гипсовой рамке и безделушки, которыми мы успели обзавестись, - их набралась целая коробка. Все это переехало в подвал Бруксов. Моник с Фредом отбыли в Марокко, я надеялась, что они не будут против.

Вот и пришла наша последняя ночь в отеле. Мы поужинали с оживленной Николь - Жан быстро шел на поправку. Она принесла бутылочку «Клико» 1938 года, чтобы отметить это событие, и мы воспряли духом. Под воздействием шампанского Николь посвятила нас в премудрости общения с домовладельцами, и мы хохотали до слез над ее комичными описаниями того, как прожженные хозяева обводят вокруг пальца таких простаков, как мы.

Потом поднялись наверх, в голую, такую безжизненную без наших вещиц с блошиного рынка комнату. Мне даже смотреть на нее не хотелось. Мы быстренько забрались в постель, уже мучаясь ностальгией.

- С этих пор мы не лучше всех прочих, которые живут где попало, - сказала я.

- Ничего подобного, - рассмеялся Милош. - Где бы мы ни очутились, куда бы ни пришли, там и будет наш дом. Может, не такой хороший, как этот, но все равно дом. Вот увидишь. Ты только подумай, как нам до сих пор везло! И дальше повезет. За нами сам Бог присматривает!

В десять утра за нами заехал Филипп на своей машине. Мы забили заднее сиденье картинами, чемоданами и бесформенными коробками с надписью «Lait Gloria». Николь помогала выносить вещи, смахивая на ходу слезинки и повторяя свои нотации по поводу того, как выжить в отелях без нее. Последняя коробка отправилась в машину. И мы встали друг напротив друга. Она поцеловала нас на прощание и, улыбаясь сквозь слезы, затолкала нас в автомобиль.

А сама осталась стоять у дверей кафе. Я обернулась, чтобы помахать ей рукой, и увидела ее серую фигурку в желтом зимнем свете. Николь кивала, как человек, который долго-долго повторял заученный наизусть урок и только теперь понял его значение.

Отель, в который мы переехали, располагался на рю Месье-ле-Пренс, неподалеку от рю Ра-сини. Комната была большая и очень милая, но слишком темная, чтобы заниматься живописью. Хозяйка предупредила нас, что мы можем пожить здесь только до пятнадцатого марта, потом нам придется съехать, так как за аренду уже уплачено вперед. Однако в данных обстоятельствах это не имело большого значения, поскольку рисовать я здесь все равно не могла. Нам следовало продолжить поиски более подходящего пристанища, а пока и это сгодилось.

Я с удивлением обнаружила, что денег нам катастрофически не хватает. Мы и раньше не слишком шиковали, но чтобы оказаться на грани - такого никогда не случалось. Тор ничего не присылал с самого Рождества, однако некоторое время мы держались за счет той суммы, которую я выручила за картины. От сбережений Милоша ничего не осталось, а за уроки русского языка он получал не так уж и много.

От Тора с самых праздников не было ни слуху ни духу, если не считать той единственной телеграммы, хотя я во всех подробностях расписала ему выставку. Это казалось мне очень странным, ведь обычно не я ему письма посылала, а он мне. Я даже не подозревала, что скоро порвется еще одно звено в цепочке - самое главное.

Одно за другим, звено за звеном.

Потом приехал Алексис.

Я сразу же поняла, что это он. Он появился на пороге нашей комнаты в отеле, обрамленный дверным проемом, в тусклом свете гостиничной лампы. Худой, застывший на месте, в полумраке он показался мне чуть ли не зловещим. Я улыбнулась и протянула ему ладонь.

- Вы, должно быть, Алексис.

Он небрежно пожал мне руку и направился прямиком в комнату.

- Я ищу Милоша. - Он огляделся вокруг.

Говорил он по-английски. Огромного роста да еще в черном длинном пальто - устрашающее зрелище. Густые черные волосы выбились из-под козырька. Нос прямой, орлиный, губы тонкие, правильные, но все время поджаты так, что почти не видны. Запавшие щеки чисто выбриты, но очертания бороды все равно заметны. Неизвестно почему, но мне вдруг вспомнились сербы из Сараево. Наверное, из-за глаз. Глаза - вот что наводило мысль о фанатизме. Сверкающие, холодные, словно кусочки сухого черного льда. Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно. Даже много лет спустя я не раз просыпалась от ужаса, увидев во сне эти глаза, пробивающие брешь в той защите, которую мы с Милошем возвели вокруг себя. Непримиримый крестоносец - вот кто такой Алексис.

Он устроился в единственном кресле, а я неловко притулилась на краешке кровати, внезапно ощутив, что это наша кровать и Алексис будет судить о ней именно так. Судить о ней и судить меня, и суждения его бесчувственны и неумолимы.

Я сказала, что Милош должен вернуться с минуты на минуту, что по четвергам и субботам он дает уроки русского языка двум девчонкам из Америки. Он кивнул и взял сигарету из пачки, которую я ему протянула. У него были красивые руки с длинными белыми пальцами.

- Я сначала в семинарию пошел, и епископ рассказал мне обо всем, - начал он. - А Серж дал адрес этого отеля. Милош мне уже несколько месяцев не писал. - Голос его сорвался.

Я промолчала. Меня угнетало его присутствие, и, кроме того, я очень боялась, что он перевернет с ног на голову все мои слова.

- Мне сказали, что вы американка. - В его голосе все еще не слышалось раздражения, однако тональность неуловимо изменилась. Слово «американка» прозвучало как название некоей загадочной болезни.

- Да, верно. Американка.

Улыбка скользнула по его губам, и он несколько мгновений разглядывал меня в упор. Потом потушил сигарету и начал свой монолог.

- Милош всегда был защищен от всех напастей, - медленно проговорил он, закинув ногу на ногу и сложив руки на коленях. - Защищен, несмотря на лагеря, войну и госпитали. Защищен, потому что другие всегда заботились о нем. Даже в лагерях. Он невинен, словно дитя. Это видели даже охранники в лагерях, хотя им по большому счету плевать на пленников. Но для Милоша даже там сделали исключение. И в семинарии то же самое было, хотя несчастный епископ не имел никакого права составить своему студенту протекцию в том объеме, в каком ему хотелось, - вам конечно же известно, что семинария жестоко нуждается и живет в основном за счет благотворительных средств, собираемых в Америке и Австралии? Несмотря на все лишения, которые не обошли стороной и самого епископа, - он попытался создать для Милоша духовный комфорт - весьма сложная задача в подобных условиях.