Милош никогда раньше не пробовал буйабесс. Я заметила, какими глазами Жан поглядел на его истощенную широкоплечую фигуру, когда он снял плащ.

- Итак, здесь у нас русский, - констатировал он. - А вы - американка. Весьма необычная смесь. Да и времена сейчас тоже необычные настали, что и говорить. Чего только в Париже не повидаешь, да, ma petite Николь? Но и в Тулоне было полно всяких странностей. Помнишь ту английскую миледи, которая выскочила замуж за моряка с Мартиники? Леди Как-ее-там и огромный черный парень. Потом он сидел на ее яхте и отдавал приказы матросам. Перед войной это было. Да, старый добрый Тулон. А теперь там этих ужасных новостроек везде понатыкали. Э-эх!

Милошу положили весьма внушительную порцию рыбы, бульона и чесночного хлеба. И соус, просто восхитительный соус! Жан очень гордился своим соусом и чуть не запрыгал от радости, когда я начала нахваливать его. Я уничтожила несколько порций буйабесса и сказала ему, нисколько не преувеличивая, что это лучшее из всех блюд, которые мне доводилось пробовать. А соус вообще ни с чем не сравнится! Но все свое внимание хозяин сосредоточил на Милоше. Вино, непринужденный разговор, длинные рассказы Жана - все это, безусловно, подействовало на нас. Чем больше Жан пил, тем явственнее проступал его акцент, и в результате истории становились все смешнее и смешнее.

Собираться мы начали только около двенадцати. Жан никак не мог переварить тот факт, что Милош - семинарист.

- Я сразу понял, что он особенный. Как только увидел его, так сразу и понял. Но русский священник! Ну не знаю… - протянул он с сомнением.

Николь тактично заметила, что особеннее не придумаешь. Милош хохотал от всей души. На прощание мы долго жали друг другу руки, обещали заглянуть еще, причем как можно скорее. Да и вообще как можно чаще наведываться.

Мы с Милошем медленно брели по холодной ветреной улице. Я поверить не могла, что всего каких-то двенадцать часов назад этот парень был просто тем, кто не пришел на обед, и вызывал у меня раздражение. Но этот восхитительный день все изменил.

- Пошли, я провожу тебя до метро, - предложил Милош.

Мы неохотно переставляли ноги, улыбаясь друг другу.

У входа в метро он взял меня за руку.

- Завтра… - несмело начал он. - Не могла бы ты… не могли бы мы погулять завтра?

Ветер завывал, выдувая из нас остатки тепла.

- Рю де Драгон, дом тридцать. Ровно в полдень. И на этот раз я не пойду искать…

- У мадам Ферсон, - засмеялся он. - Ровно в полдень. Четвертый этаж. Спокойной ночи, Карола. И - мерси.

Таково было начало, робкое, несмелое. А конец - здесь, в номере отеля на бульваре Распай, пятнадцать лет спустя.

Я медленно брела по бульвару Распай к своей гостинице. Я видела его улыбку, слышала его смех. Как он мог уйти, как он мог бросить меня? Алексис? Неужели Алексис убедил его сделать это? Но как он мог заставить его? Где ты, Милош? О боже, где же он?

Стук в дверь раздался ровно в полдень, вместе с колоколами Сен-Жермен-де-Пре. В тот день - было второе воскресенье ноября - он впервые несмело вошел в мою комнату.

- Как тут мило! - сказал он, оглядывая яркие шторы и покрывало с розами.

- Я шкаф под гостиную переделала, - засмеялась я. - Видел когда-нибудь такой громадный?

Мы пообедали за столом у окна, глядя поверх крыш.

- Я уже и забыл, что значит жить в красивой комнате, - грустно улыбнулся Милош. - Нас в общежитии двадцать человек.

- Двадцать!

- Ты шокирована?

- Ну, не то чтобы шокирована. Но это, наверное, не слишком приятно, то есть… конечно, если вы все ровесники…

- Это действительно не слишком приятно. И мы не ровесники. Среди нас есть несколько стариков…

- Старики? Изучают теологию?

- Да. Возрастной лимит не предусмотрен…

Я видела, что ему больно признаваться мне, человеку, не имеющему отношения к семинарии, что его учебное заведение совсем не такое, каким должно быть. Но на другие темы мы говорили совершенно свободно, слушали музыку, посмотрели наброски и картины, которые я написала за лето. Потом пошли гулять и не заметили, как настал вечер. И в следующие дни мы виделись, как только выпадала такая возможность.

В самом начале мы бессознательно избегали встреч с Клодом и моими друзьями. Я чувствовала, что Милош не слишком уютно чувствует себя с ними. Кроме того, у нас всегда было чем заняться, что посмотреть, и мне не хотелось ничьей компании. Но главная причина все же таилась не в этом, и потребовалось некоторое время, чтобы я сумела разобраться сама в себе. Мы вели себя так вовсе не потому, что Милош был семинаристом, и не потому, что он отличался от других молодых людей. Все упиралось в деньги.

В 1948 году стипендии у всех студентов были разные. Да и сейчас наверняка ничего не изменилось. К примеру, один мой приятель, испанский художник, получал десять тысяч франков в месяц - гроши. Американцам платили семьдесят пять долларов в месяц, или тридцать пять тысяч франков, плюс оплата учебников, обучения и лабораторий. Тор присылал мне такую же сумму, но я всегда получала от него деньги на Рождество, каникулы, на одежду и тому подобное иногда он просто клал банкнот в конверт, «на марки», как он выражался. Мать Клода давала ему пятьдесят тысяч франков в месяц и оплачивала расходы на квартиру; среди студентов он считался богачом и имел возможность кормить половину Сен-Жермен-де-Пре. Но Милош получал три тысячи франков в месяц, что равнялось шести-семи долларам. У него, конечно, была бесплатная комната, то есть кровать в общежитии. Но три тысячи франков должны были покрыть все остальные расходы, включая еду.

Милош голодал. Не просто был голоден, а голодал по-настоящему, и голод этот было невозможно утолить одним хорошим обедом. Поесть - стало для него навязчивой идеей, целью, раем небесным. За несколько недель до нашей встречи он взялся за совершенно безумную работу - перевести длинный текст с русского на английский. Ему пообещали десять тысяч франков - просто смех, да и только, но десять тысяч франков казались для него столь невероятной суммой, что его трясло от страха при мысли - а вдруг ему откажут? Когда мы познакомились, Милош питался нормально, или почти нормально, уже около двух недель. Муки голода отступили, перестали преследовать его днями и ночами. У него осталось немного денег, чтобы прокормиться еще две недели. Единственная роскошь, которую он себе позволил, - поход в кино на «Открытый город».

Я конечно же читала про голод. Незадолго до этого я как раз перечитывала Оруэлла, но никогда в жизни мне не доводилось встречаться с теми, кто страдал от голода, как Милош. Его огромное тело, под два метра ростом, предполагало солидный вес, но было худым и изможденным. В то воскресенье я приготовила обед и ужин и могла бы готовить завтраки, обеды и ужины каждый день, но ему надо было «изучать катехизис». В то время он мог отлучаться только в среду вечером да по выходным.

Первые недели, в ноябре и декабре, прошли спокойно, без всякого шума и суеты, под знаком зарождающейся любви.

Один раз мы с ним ходили в театр. Мы смотрели «Occupe-toi d'Amйlie» в «Мариньи» с Жаном Луи Баро и Мадлен Рено. Клод ходил с нами и после спектакля повел нас съесть по тарелке лукового супа на Ле-Аль. В другой раз мы ходили на концерт Сеговии. До этого я понятия не имела о том, что Милош без ума от Сеговии и вообще обожает испанскую музыку и много о ней знает. Меня поражало другое - как в его жизни с войной, концлагерями, голодом и семинарией вообще появились такие вещи, как любовь к испанской музыке.

Постепенно мы узнавали друг друга, и Милош стал более уверенным в себе, более открытым. Я чувствовала, что нашла в Милоше такую любовь, о существовании которой даже не подозревала, как будто моя привязанность к этому исхудавшему высокому парню была бесценным и очень хрупким даром, посланным из далекого далека.

- Я буду скучать по тебе все каникулы. Как бы мне хотелось, чтобы ты тоже поехал. Мать Клода совсем не будет против.