Мы с Клодом полюбили друг друга с первого взгляда, но не в физическом плане. Мы поняли это с самого начала; разглядывая друг друга в залитой солнцем комнатке на рю де Драгон, среди свертков и чемоданов, мы почувствовали, как зарождается чудесная дружба.
- Есть два квартала, - объяснял он, сидя на стуле и наблюдая за моими попытками распаковать вещи. - То есть два, в которых тебе придется бывать чаще всего. Монпарнас и Сен-Жермен-де-Пре. Латинский квартал - студенческий, и его тоже нельзя сбрасывать со счетов. Призраки Франсуа Вийона, Рутбефа и все такое. Но Сен-Жермен, где ты живешь, и Монпарнас, где расположена твоя школа, - центр мироздания. Правда, есть еще Правый берег. И потом, всегда можно съездить в Брюссель и Лидс, если захочешь…
Я села на груду одежды, и мы расхохотались.
- Ты что, никогда за рекой не бываешь? Или это как жители Нью-Йорка, которые дальше Музея современного искусства ни ногой?
- Нет, - осклабился Клод, - я утрирую, конечно. Но идею ты уловила правильно.
- Расскажи мне о себе. Тор говорил, что ты француз, но вырос в Англии. А отца твоего убили на войне.
- Мой отец преподавал во французском лицее в Лондоне. Мы уехали в Англию, когда мне всего три годика было. Представляешь, я говорю по-французски с чудовищным английским акцентом! Да, отца моего действительно убили в сорок втором. Мать моя - она тебе обязательно понравится - вышла замуж за английского художника, Фреда Брукса. Они на юге живут, в холмах над Канном. Фред, храни его Господь, большая редкость - сумел сберечь немного денег. Ты знаешь его работы?
- Нет. А что, должна?
- Ну, «родина-мать» и все такое. Вы в Штатах только американских художников изучаете?
Я засмеялась. Он говорил об Америке так, словно это была крохотная экзотическая страна, нечто вроде Новой Зеландии.
- Ну ладно, скоро узнаешь. Он совсем не так плох. И отличный парень. Война в Испании и все такое. Огромный и рассеянный. У них милый старинный провинциальный домик около Мужена. Всегда полно бродяг, кошек, людей, собак, и даже парочка лошадей имеется. Очень добрые. Твой отец был там два года назад, сразу после того, как война закончилась. Они только в этом году окончательно переехали. Оставили свою квартиру в Лондоне. Я собирался в RADA попробовать поступить…
- Что за RADA?
- Королевская академия драматических искусств.
- О! Ты хочешь играть?
- Да я всегда играю, - захохотал он.
- Да нет, я хочу сказать…
- Знаю, знаю, - не унимался он. - Как бы то ни было, вместо RADA я очутился в консерватории. Расин, Мольер - и мой чудовищный акцент. Боюсь, не слишком хорошо у меня получается. Если так и дальше пойдет, то всю оставшуюся жизнь придется играть английских дворецких в комедиях Попеско. Ни нашим, ни вашим.
Он поднялся, окинул взглядом комнату, груду барахла, которое я успела вытащить, и оставшиеся нераспакованными чемоданы, печально вздохнул и с тоской поглядел в окно.
- Послушай, денек выдался на славу. Почему бы тебе не закончить с этим потом? Пошли, я покажу тебе Париж. Не могла же ты до смерти устать за неделю на «Де Грас», в конце концов.
Надо сказать, вещи я распаковывала несколько дней, потому что каждый раз денек выдавался на славу и каждый раз Клод предлагал заняться чем-нибудь получше, а не «суетиться с носочками и чулочками», как он выражался.
Париж 1948 года - просто невероятное место. Клод, казалось, знал всех и вся. Через несколько дней я уже чувствовала себя как дома в кафешках, маленьких ресторанчиках и барах, через несколько недель досконально изучила половину Левого берега. Эти несколько недель мы с Клодом постоянно бродили по городу, он - беспечно и по-хозяйски, как в своем собственном поместье, а я - словно во сне. Я писала пламенные письма Тору, на которые он отвечал с неизменным энтузиазмом и лишь иногда добавлял родительские нотации, предупреждая, как бы я не свалилась за борт. Отеческое попечение - не самая сильная черта Тора, нотации ему никогда особо не удавались.
Кого я знала в те первые дни? Американских джазистов, в большинстве своем негров, которые начали слетаться в Париж и подарили Левому берегу самый прекрасный в Европе джаз того времени; теплую группку молодых художников из «Гранд шомьер», опять же в большинстве своем американцев, и нескольких испанцев и каталонцев, тоже художников. Затем толпа с Сен-Жермен-де-Пре - друзья Клода. Французские актеры, режиссеры, операторы, мальчики из кинематографической школы, все молодые, все начинающие, все полны энергией послевоенных лет. Были и другие. Мы познакомились с Адамовым, слушали Греко, тоже начинающую, читали Сартра и Камю, де Бовуар и Превера, бегали в кино, маленькие театры, «Роз Руж», «Табу», вели бесконечные беседы в кафе «Флер» и «Монтане».
Так все и начиналось. И началом всего был Клод. Я словно пробудилась и увидела мир, полный грации, энтузиазма и надежд, мир, который снова изменился в пятидесятых. Оттепель конца сороковых в Париже, подъем активности, взрыв неизрасходованной во время войны энергии - ради всего этого слеталась в Париж молодежь. Длилось это, правда, недолго, но тогда казалось, что так будет всегда, что все наши послевоенные ожидания оправдаются, надежды сбудутся, мир изменится и станет таким, каким мы его представляли. Но этого так и не случилось. Однако в сорок восьмом году мы были полны надежд и верили в лучшее.
Так все и начиналось. Полное чудес лето прошло на подъеме - моя первая встреча со Средиземным морем, мой первый визит в Италию. Когда я впервые ступила на пьяца де ла Синьориа во Флоренции, я задохнулась от обступившей меня красоты и тут же припомнила слова Тора, сопровождаемые завистливым взглядом:
- Ты увидишь все это впервые, и я так завидую тебе!
Уставшие, загорелые, без гроша в кармане, «разделавшие Италию в пух и прах», как выразился Клод, в начале сентября мы закончили свой раунд в Канне, в доме родителей Клода. Фред установил в свободной комнате мольберт, и я взялась за кисть, впервые с моего приезда в Европу. За три недели в Миди я написала три огромных полотна, побив свой собственный рекорд - раньше такого никогда не случалось. Я до сих пор пишу очень медленно.
Моник, высокая, античной красоты женщина, спокойная и собранная, несмотря на творящееся в доме безумство, отнеслась ко мне тепло и с любовью. Она была одного возраста с Тором - чуть за сорок. Ее необычайная грация поразила мое воображение; у меня сложилось такое ощущение, что без волшебства тут не обошлось. Я все время ловила себя на том, что делаю с нее наброски, то за столом, то на берегу: движение кисти, сплетение пальцев, поворот головы, разворот плеч.
- Ты когда-нибудь видела свою мать? - спросила она меня однажды вечером.
- Да, - удивилась я. - Конечно, видела. Каждые летние каникулы проводила с ними на Лонг-Айленде. Вы ее знаете?
- Знала. Давным-давно. Милая девчушка, - улыбнулась Моник.
- Она и сейчас такая.
- У нее еще дети есть?
- Нет, - рассмеялась я. - Наверное, меня за глаза хватило. Я всегда с Тором жила, да вы и сами в курсе.
Она улыбнулась улыбкой Клода:
- Да, в курсе. Что у нее за муж?
- О, он славный. Ученый, физикой занимается. Они очень друг другу подходят. И вообще, - откровенно призналась я, - не понимаю, как ее угораздило за Тора выйти. Они такие разные!
Моник засмеялась:
- Ничего удивительного, что вы с отцом так хорошо ладите. Ты вся в него пошла.
Я улыбнулась. Люди постоянно повторяли мне это с тех самых пор, как я себя помню.
К середине сентября мы стали подумывать над тем, что пора бы уже вернуться в Париж, к «настоящей жизни», как говорил Клод. Занятия начинались только в сентябре, но мы хотели приехать чуть раньше, чтобы попривыкнуть и обустроиться.
Моник с Фредом тоже решили ненадолго съездить в Париж. Мы поехали на машине, убив три дня на дорогу, которую можно одолеть за двенадцать часов. И если по приезде в Париж я сразу же влюбилась в него, то за те три дня я потеряла голову от сельской местности, полюбив ее больше, чем Италию. Безграничная красота Франции таила в себе буйное веселье.
