Неожиданная забота Ангуса заставила ее улыбнуться.

— Просто немного устала, вот и все, — сказала она, вставая. — Мне пора. Лави ждет меня внизу.

Если бы глаза Ангуса были не голубыми, а карими, его взгляд точь-в-точь напоминал бы взгляд брошенного без присмотра щенка. С голубыми такого эффекта не получалось, но все же их выражение впечатляло.

— Вам действительно надо уходить?

— Послушайте, Ангус, мне и так разрешили задержаться в палате дольше положенного.

— Интересно, почему это? — ухмыльнулся старик.

— Потому что никто из медсестер не хочет иметь с вами дела.

Ангус тихо хихикнул.

— А я думал, из-за того, что я слишком стар для них. Мне требуется особое обращение.

Мэгги сняла со спинки стула свое пальто и подняла с пола сумочку.

— Да, вам действительно требуется особое обращение.

В ответ снова прозвучал смех.

— Простите, Мэгги, — услышала она, уже подойдя к двери.

Она удивленно обернулась.

— За что?

— За то, что так перепугал вас и Гвинни. Я сделал глупость, пытаясь пройти по комнате самостоятельно. Не знаю, что я хотел доказать.

Мэгги бессознательно сделала шаг обратно к кровати.

— Я тоже задавала себе этот вопрос. — Сжимая в руках сумочку, она подошла еще ближе и остановилась в ногах кровати. — Рассказывайте.

— Я испугался.

Никогда прежде Ангус не признавался в том, что он чем-то или кем-то испуган. Конечно, были случаи, когда обстоятельства пугали его — когда серьезно заболела Нана, когда Гвин уехала в Нью-Йорк. Но гордость не позволяла ему признаться в этом.

— Мне кажется, я стала свидетельницей исторического события, — тихо сказала она. — До сих пор вы никогда не говорили о своих страхах. И чего же вы так испугались?

— Неподвижности. Когда-то у меня была старая тетка. Когда ей было уже за семьдесят, она сломала шейку бедра, и она так и не срослась как следует. А потом еще Лукас Кроуфорд — помните его?

— Смутно. Он уехал вскоре после того, как я пришла работать в гостиницу.

— Да. Дочь забрала его к себе. Он сломал ногу и уже не смог подняться с инвалидного кресла. — Ангус помолчал. — Я предпочел бы умереть, чем стать таким, Мэгги. Старым и бесполезным.

Теперь она поняла. Не причину его страха — для этого потребовались более отточенные психоаналитические навыки, а сам предмет этого страха.

— Вы просто дурак, Ангус, — сказала она, качая головой. — Доктор с самого начала сказал вам, что после снятия гипса потребуется восстановительный период, особенно учитывая ваш возраст. Но он также сказал вам, что во всем остальном вы в отличной форме и нет никаких причин, которые помешали бы вам полностью выздороветь.

— Знаю, знаю, — замахал он рукой. — Но когда я увидел эту штуковину для ходьбы… Я просто перепугался. Представил, что мне придется пользоваться ею всю жизнь…

Мэгги опустилась на край кровати и посмотрела ему прямо в глаза.

— Во-первых, Ангус, многие люди ломают кости в пожилом возрасте. И большинство из них полностью выздоравливает. Те, кто хочет выздороветь. — Ей так хотелось подбодрить его пожатием руки, но она не решилась. — Те, у кого хватает здравого смысла делать то, что предписывают врачи. Виола только вчера рассказывала мне, как она сломала руку в прошлом году, и ничего, сейчас она вяжет и рисует. Так что выбросите эту мысль из головы. А кроме того, не пытайтесь уверить меня, что вам не нравится, когда я суечусь вокруг вашей ноги.

— Ну да… — Его усы дрогнули от улыбки. — Мне вообще приятно быть в вашем обществе.

— Несмотря на все мое ворчание?

— Пока вы ворчите на меня, Мэри Маргарет, я знаю, что со мной все в порядке.

Глаза Ангуса непривычно искрились. Мэгги не была уверена, что видела прежде такой блеск в его глазах. Во всяком случае, когда он смотрел на нее. Ее охватило неясное предчувствие.

— Ну тогда никаких проблем нет, — проговорила она, стараясь придать своему голосу беспечность.

— Мэгги, я…

В палату заглянула медсестра.

— Прошу прощения, мисс Магир, но я должна попросить вас уйти…

Мэгги вскочила с кровати.

— Да-да, конечно! Уже ухожу…

Медсестра с улыбкой исчезла, и Мэгги поспешила к двери.

— Спокойной ночи, Мэри Маргарет! — крикнул ей вслед Ангус. — Отдыхайте. Завтра я вернусь домой и снова начну вас мучить.

— Не могу дождаться этого, — с деланной ворчливостью отозвалась Мэгги.

Если бы Ангус знал, что она имеет в виду. Ее рука застыла на дверной ручке, словно прикованная. Мэгги была неопытна в таких вещах; она не могла понять, действительно в глазах Ангуса было нечто особенное, или же она все это вообразила. Она не могла даже понять, хочет ли она сейчас, чтобы в его глазах было что-то особенное. Она и так многим обязана ему.

Мэгги повернулась, прижимая к груди сумочку.

— Надо быть мужественным человеком, чтобы признаться в своих страхах. И я восхищаюсь таким мужеством. Пусть вы самый упрямый и ворчливый человек на всем Восточном побережье, но я знаю: вы всегда протягиваете руку помощи тому, кто в ней нуждается. А потому я говорю вам, Ангус Робертс, что, даже если вы никогда больше не сможете ходить, вы все равно останетесь самым сильным и мужественным человеком, которого я когда-либо знала.

На несколько секунд в воздухе повисла напряженная тишина. Затем лицо Ангуса расплылось в широкой, довольной улыбке.

— Это правда, Мэри Маргарет?

Она кивнула и вышла.

Наряжая елку, Алек и Гвин вернулись к прежнему стилю дружеских отношений. Конечно, атмосфера сексуального влечения никуда не исчезла, но они шутили и поддразнивали друг друга, как обычно.

Неужели то, что произошло между нами, сводится всего лишь к сексу, пусть даже замечательному, спрашивал себя Алек. Нет, в этом есть нечто большее. Должно быть. Гвин единственная женщина, которая мне нужна. Если она исчезнет из моей жизни, никто не сможет занять ее место.

Около полуночи Гвин начала петь рождественские песни, красивым голосом, удивительно сильным для ее хрупкого телосложения. Алек, стоя на стремянке, посмотрел на нее сверху вниз и восхищенно улыбнулся.

— А ты хорошо поешь.

Гвин сняла виток мишуры, который болтался у нее на шее как праздничное украшение фланелевой мужской рубашки, и подала Алеку. Блестящие нити засверкали в воздухе.

— Я знаю.

— Какая скромность!

Она вздохнула и повесила на тяжелую ветку стеклянного снеговика.

— Если хочешь играть на сцене, надо верить в то, что ты делаешь это хорошо, иначе никогда не удастся убедить в этом других.

— Ну что же, — заметил Алек, вешая на одну из верхних веток два колокольчика, — теперь нас двое. Тех, кто считает, что ты хорошо поешь.

— Гм. Может, ты напишешь мне рекомендацию для следующего прослушивания?

— Хоть сейчас. Где ручка и бумага? — Гвин коротко рассмеялась и покачала головой. Они продолжили наряжать елку, потом Алек спросил: — А как проходят эти прослушивания?

Гвин пожала плечами.

— По-разному. Идешь в студию, обычно это помещение, в котором окна не мыли со времен Первой мировой войны, отдаешь скучающему типу свое резюме и фото, кто-то сует тебе в руки текст, и ты читаешь то, что тебе велено, так, как будто два года учил эту роль. Тебе говорят «спасибо», и ты уходишь. Иногда назначают точное время прослушивания, но чаще приходится до бесконечности ждать в коридоре, пока не выкрикнут твою фамилию. Хуже всего пробы на сцене, когда все, кто оценивает тебя — продюсер, режиссер, кто угодно, — сидят в темном зале. Только голоса. Никаких лиц. — Она прикрепила к ветке голубя из папье-маше. — Если повезет, позовут обратно, чтобы ты прочитал текст снова.

— А тебя когда-нибудь звали обратно?

Гвин покачала головой.

— Еще ни разу. — Она усмехнулась. — Ближе всего к этому я была тогда, когда один из голосов из темноты попросил меня выйти на авансцену и медленно повернуться. Я бы не удивилась, если бы он попросил меня раздеться.