Рэйчел почувствовала, как адреналин горячей спиралью прошел через нее. Ее обдала волна бешенства. Она бы сейчас убила его, если бы смогла.

— Подонок! — заорала она, молотя его кулаками в слепой, дикой ярости, чувствуя, что ее удары достигают цели, — стало больно руке. „Так тебе, так!" — кипело у нее внутри.

Он выставил локти, защищая лицо от ее уд ров. С ужасом Рэйчел увидела, что зубы у него в крови, и из уголка рта тоже течет кровь…

Она кинулась к двери и попыталась схватиться за ручку. Ей казалось, она движется под водой: воздух был тяжелым, руки налились свинцом.

„Нет, мне это ни за что не удастся, — застучало в виске. — Я отсюда не выберусь!"

Но вот рука ее нашарила под дверной ручкой головку замка, повернула ее, и она явственно услышала щелчок. „Слава Богу! Он не услышал…"

Однако, прежде чем дверь открылась, Рэйчел почувствовала, как что-то сильно толкнуло ее, — комната вдруг странно накренилась, а пол и стены поменялись местами. Затем все сделалось серым и гладким. Она попыталась понять, что же произошло, но смысл происшедшего ускользал от нее.

— Сука! — голос, казалось, проломит ей череп. — Сейчас ты получишь то, чего хотела!

После этих слов в голове стало яснее: огненная волна боли обожгла шею, как будто в нее вонзили раскаленный шампур.

И тут Рэйчел наконец увидела.

Дэвид. Он навис над ней, стоя на коленях. Руки его лихорадочно расстегивают ремень на брюках, сдергивают „молнию". „О Господи! Нет. Пожалуйста…" — молила она.

Ей кажется, она сошла с ума. Всех этих лет — как ни бывало. Она снова лежит на столе в том самом злосчастном врачебном кабинете, слыша, как барабанит по окнам дождь, и видя перекошенное, бледное, похожее на маску, красивое лицо Дэвида, вписанное в треугольник между ее задранными коленями…

Сейчас Дэвид изо всех сил пытается раздвинуть ей ноги, перенося старый кошмар в сегодняшний день.

Рэйчел наконец-то обрела голос:

— Нет! Нет! Прекрати!..

Она услышала звук разрываемой ткани. Юбка — он пытается сорвать ее. Она чувствует на себе тяжесть его тела. Ей нечем дышать. Боже, хотя бы один глоток воздуха. Что-то мягкое и влажное ткнулось ей в ноги.

— Сука! Дерьмовая сука! Я хочу услышать, как ты кричишь.

Всем своим весом он снова обрушивается на нее.

Но то, что он пытается просунуть ей между ног, остается по-прежнему дряблым.

И вдруг ее озарило. Рэйчел все поняла. Она может вздохнуть с облегчением.

„Он меня не изнасилует. У него просто не стоит", — молнией пронеслось в голове.

Нервный, истерический смех как клещами сжал ее живот. Она сцепила зубы, чтобы не расхохотаться.

„Может, он и не изнасилует, но изуродовать меня ему ничего не стоит", — подумала она.

И тут Дэвид сник. Он откатился в сторону, и Рэйчел смогла вздохнуть полной грудью: воздух со свистом врывается в легкие. Она понимает, что самое страшное позади, словно лопнула натянутая до предела струна.

Рэйчел села и осмотрелась. На какой-то миг ей вдруг показалось, что перед ней сюрреалистическая картина в духе Сальвадора Дали: растрепанный, со следами недавней красоты мужчина лежит навзничь на розоватом ковре, а вокруг валяются кубики подтаявшего льда из перевернутого бокала.

Но что это? Он плачет! Из уголков глаз текут слезы, скатываясь в длинные, по моде бакенбарды. Грудь ходит ходуном, и оттуда вылетают сухие лающие звуки.

— Не могу… — Из-за душащих его рыданий слова почти невозможно разобрать. — Не могу… ни тебя… ни других… семь лет… о Господи… что ты сделала? Что ты сделала со мной в ту ночь? Ради всех святых, ответь, не молчи, сука поганая! — В устремленных на нее глазах, мокрых от слез, светилась злоба. — Лучше бы я убил тебя,а не ребенка… Лучше бы я убил тебя!

Шатаясь, Рэйчел встала на ноги.

„Он просто болен… больное животное… что его слушать".

Она сделала шаг к двери, которая на этот раз легко открылась, как будто сработал „электрический глаз".

Только осторожно. Лестница. Не перепрыгивать через ступени. Рэйчел закрывает руками уши, словно можно не слышать внутренний голос. Бесполезно. Он вопит: „Я отомщу тебе, подонок! Не знаю как, но отомщу. Ты мне заплатишь за все…"

Какое счастье! Прямо у подъезда такси с огоньком на крыше. Свободно.

Только усевшись на заднее сиденье, Рэйчел наконец дала волю слезам.

— Мэм, вы в порядке? — прохрипел водитель.

— Нет, — выдохнула она.

— Кто-то вас обидел? Вызвать полицию?

— Нет-нет.

— Послушайте, мэм. Извиняюсь, конечно. Но мне ведь на жизнь зарабатывать надо. Куда едем?

Она дала ему свой адрес. Да, Брайан. Только он ей сейчас нужен. И никто другой.

„Он мне нужен! Господи, как он мне нужен!" — твердит Рэйчел.

Все ее тело сотрясается от разрывающих грудь рыданий, пока до нее вдруг не доходит страшная мысль: „Но я же не могу! Как можно рассказать обо всем этом… ему? Если только рассказать о сегодняшнем, тогда… придется открыть и то, что было раньше. И про аборт, и про все остальное. Как объяснить, почему я столько лет ему лгала?"

Рэйчел вдруг сделалось холодно.

Она вспомнила о бедной, избитой Лиле Родригес: „Так вот, значит, почему она не может постоять за себя. Не из-за страха. А от стыда. Такого же, как испытываю я сейчас. Когда сама себе кажешься грязной и виноватой. Как будто заслужила то, что этот негодяй с тобой сделал."

Но пока еще не все потеряно, решила она.

Из того тупика, куда ее загнали, есть выход: остается надежда, что она все-таки забеременеет. И тогда Брайан будет по-настоящему счастлив. Он не станет волноваться из-за прошлого.

Рэйчел закрыла глаза и представила себе такую картину: Брайан идет по Сентрал-Парку и катит одну из этих огромных блестящих английских детских колясок; вот он останавливается и поправляет заботливой рукой сбившееся одеяльце…

Но, как ни старалась, лица лежащего в коляске младенца так и не могла себе представить.

Вдруг Рэйчел почувствовала: ее трусики становятся мокрыми: низ живота сводит легкая судорога.

„Нет! Господи… Нет… ну, пожалуйста…" — все в ней так и перевернулось.

Но сомнений быть не могло. Ее месячные.

До слуха донеслась музыка по радио. Прокуренный голос Бобби Джентри пел о той ночи, когда Билли Джо Мак-Алистер прыгнул в воду с моста Таллахатчи.

Вот бы и ей тоже прыгнуть с моста головой вниз, думала Рэйчел, глядя на расплывавшиеся в мокрых глазах фары машин, мигающие сигналы светофора и освещенные витрины Мэдисон-авеню с их высокомерными, застывшими в дурацких позах манекенами…

Брайан смотрел на аудиторию. На глаз — человек сто или около того. В основном ветераны, кое-кто с женами. Все сидят на серых металлических складных стульях. Лица суровые. Или же сердитые, разочарованные, усталые. Застывшее выражение как бы говорит: „Ну что ты нам можешь рассказать плохого? Мы ведь и так все знаем".

Брайан кашлянул, распрямил плечи, перетасовал карточки, где были записаны ключевые моменты, которых обязательно надо было коснуться. Чего они ждут от него? Надежды? Как будто он может помочь им исправить перекореженные войной жизни…

Он почувствовал, что по спине струится пот, — джинсовая куртка сделалась влажной; в голове неустанно крутилось одно и то же: „Как смогу я помочь этим людям? Я даже не знаю, что омрачает мою собственную жизнь — мою и Рэйчел".

На его лекции собирается много ветеранов. Все они прошли через Нам. Как и он. Только в отличие от него они не в состоянии найти нужных слов, чтобы выразить то, что их мучает. Вот почему им нужен голос. Голос человека, который был бы им понятен. Голос человека, который внушил бы им всем, что еще не вечер, не все потеряно и в мире есть вещи, достойные того, чтобы ради них жить дальше.

„Весь этот шум-гам насчет „Уотергейта", — думал сейчас Брайан, — слушания, бесконечные гадания: уйдет Никсон или не уйдет? признается он или нет? Да что это, неужели у всей страны беспамятство? Похоже, все забыли о Вьетнаме! Замели сор под ковер — и вроде его и не было. А ветераны, сражавшиеся там, — ненужные свидетели…"