Он принес мне тюльпаны. Я открыла шкатулку, которую он подарил мне на день рождения. Браслет с маленькими рубинами.

— Я не могу принять это, Давид.

Он сказал, что это выражение его чувств ко мне. Нечто вроде подарка к помолвке.

И тогда я нанесла последний удар. Я сказала, что не поеду с ним в Стокгольм. Что я не хочу бросать свою работу в издательстве, не хочу уезжать отсюда, с юга Германии. Что я понятия не имею, чем могла бы заниматься в Стокгольме, этот город для меня — не больше чем название, за которым несколько расхожих понятий: замок, порт, Нобелевская премия, король по имени Карл Густав, очень холодная зима, волшебное, изумительное, но короткое лето. Шведская стенка, шведский стол, шведская семья.

Давид поднял голову и улыбнулся. В его улыбке уже была изрядная доля печали, он понял, что мое решение окончательное.

— Я не могу, Давид. Я не хочу уходить со своей должности. Она слишком важна для меня.

— Важнее меня?

Совершенно женский вопрос. И я отреагировала так же двусмысленно, как это обычно делают мужчины:

— Конечно, не важнее моих чувств к тебе. Но для меня это — вопрос существования, и не только в материальном смысле. Чего стоит партнерство, ради которого приходится отрекаться — пусть и частично — от смысла своей жизни? — И пошутила: — Радости материнства для меня позади, так что же я буду делать в новой жизни?

— Почему же позади? — тихо спросил Давид.

— Мне уже тридцать восемь.

— Еще не слишком много. — В его глазах появился проблеск надежды.

Это была уже не прощальная симфония, скорее приглашение на танец. Позволь мне, позволь нам начать жизнь сначала, позволь снова почувствовать ее прелесть, ведь еще не поздно: другая страна, другой дом, другой ребенок. Позволь пригласить тебя на танец с жизнью, где есть муж, жена, любовь, зачатие — что за радостный хоровод! Возвращение к вечным ценностям, к Божьим закономерностям… Но этот Бог по воле людей принял мужское обличье, поэтому я не доверяю его законам.

Давид снова поднял лицо, и оно было радостным. Он казался помолодевшим, выглядел как тогда, когда он с рулоном чертежей под мышкой впервые со мной приветливо поздоровался. Что он тогда сказал о Георге? «Превыше всего он ценит честность…»

Есть ли после смерти Георга люди — кроме Андреа, конечно, — перед которыми я виновата? Которым что-то должна? Нет. Я свободна, насколько вообще можно быть свободной.

— Я остаюсь здесь, Давид. Я не хочу жить ни в Стокгольме, ни заводить другого ребенка. В следующем году я стану бабушкой. Естественный ход вещей.

Флер романтики улетучился. И без этой дымки мы теперь смотрели друг на друга, застывшие, изумленные. Как я могла настолько ошибаться? Теперь я понимала, что никогда не смогу смириться со спокойствием Давида, его стремлением к умиротворенности. Никаких всплесков темперамента, никакой ругани, хотя бы временами, — ничего. Если бы он теперь от гнева и разочарования взорвался, вскочил, опрокинул стул, прижал меня к себе… «Без тебя? Никогда! Скорее я убью тебя!» Конечно, это вряд ли бы что-то изменило, но зато воспоминание о таком прощании несло бы в себе нечто страстное, трагическое, возвышенное.

А он? Он наконец увидел меня такой, какой я была на самом деле. Не хуже других, но и не лучше. Прежде всего чудовищно эгоистичной, особенно когда речь шла о моих представлениях о лучшей жизни.

Неделей позже я провожала его в аэропорту. Я была так удручена и сентиментальна, что едва справлялась со слезами. Небо поголубело, прямо за замершими на поле самолетами стали отчетливо видны горы. Сейчас один из этих самолетов взлетит, унеся с собой Давида. Он со вздохом устроится в кресле, привяжет ремни, ему принесут кофе, стакан воды, пакетик сахара. Попивая сладкий кофе, он будет смотреть на землю, хотя мысли его будут далеко, а под ним станут проплывать игрушечные домики, ниточки рек и кляксы озер. Все такое маленькое. И я тоже.

— Всего тебе хорошего, Марлена, — сказал он сдержанно.

Я ответила:

— Тебе тоже.

Такое банальное прощание. Но за этой банальностью остались воспоминания. Ты еще помнишь, Давид, маленькие сельские гостиницы? Солнечный свет, рисовавший золотые картинки на стенах нашего номера? Клетчатые покрывала на кроватях и такие же скатерти на столиках в ресторанчике? Или поездки на автомобиле по узким улочкам селения? Летние луга, заполненные жужжанием пчел и благоуханием цветов. Мы прижимались к земле, ощущали на своей коже уколы травинок, влагу росы… Помнишь ты это? Тихий вечер, когда ты играл с собакой, а она снова и снова приносила тебе палку, неустанно прыгая и преданно заглядывая в глаза. Мне было жаль и ее, и тебя, таких счастливых, потому что я знала, что мы должны сейчас уехать и вскоре навсегда забудем это милое существо. Помнишь вечер в театре? Твое лицо и руки, неподвижные, спокойные. Ничто не могло вывести тебя из равновесия. И мне хотелось вскочить и немедленно сбежать к Георгу, к его несдержанности, грубоватому голосу, резкому хохоту. Как быстро промелькнуло то беззаботное лето!

Да, Давид. Наша история не более банальна, чем любая другая история любви, если не считать того, что жизнь сама по себе становится непредсказуемой и беспощадной, а иногда и смеха достойной, — когда отягощаешь ее избытком чувств.

Когда я вернулась в издательство, у стола в приемной стоял Мориц и заигрывал с секретаршей. Его лицо светилось от счастья.

Он подошел ко мне и сказал:

— Клеменс вернулся.

Я попыталась скрыть свой испуг, но Мориц смотрел сквозь меня. Потом заглянул мне в глаза и с пониманием улыбнулся:

— Не волнуйся. Я прекрасно понимаю, что однажды он снова уйдет.

— Я не хочу, чтобы он снова делал тебе больно.

— А я не хочу… такой бессмысленной жизни. — Он пошел к лестнице. Он перепрыгивал через две ступеньки разом, он пританцовывал. — Не хочу бессмысленной жизни…

У лифта я встретилась с Каролой. Она похудела, осунулась. Она вообще очень изменилась со дня смерти Георга. Естественно. Все мы изменились.

— Я проводила Давида в аэропорт, — вдруг сказала я, сама не зная почему.

Она насмешливо улыбнулась.

— Он перебрался в Стокгольм.

— Я знаю.

Я покраснела.

— Большая любовь так быстро завершилась? — Теперь она повернулась ко мне, рассматривая меня так внимательно, как будто впервые наконец восприняла меня всерьез.

— Мне пришлось бы слишком от многого отказаться. — Я обвела рукой вестибюль издательства.

Она кивнула с таким видом, будто искренне силилась понять, почему я стою здесь, а Давид сидит в самолете. Потом сказала:

— Он, честно говоря, не переваривает помешанных на карьере женщин. Вы об этом знали?

— Сначала нет.

— И что же будет дальше?

Я осмотрелась. Солидный, уставленный самой современной аппаратурой стол секретарши, стены, все еще окрашенные в серо-голубой цвет, свет, как и тогда, падающий сквозь затемненные стекла…

Я вздохнула:

— Дальше… Моя карьера, время от времени — отпуск, время от времени — любовник, по необходимости — маленький косметический ремонт.

Мимо нас прошел молодой руководитель сектора. Я давно обратила на него внимание и представила на эту должность, потому что он поставлял первоклассные материалы, а кроме того, был интереснейшим образцом мужской породы.

Карола едва слышно произнесла сквозь зубы:

— Откуда он?

— Из отдела сбыта.

— Женат?

— Это имеет значение? — спросила я.

— Недавно женившиеся молодые люди до смешного нравственны и до умопомрачения скучны.

— Он не женат.

Она еще раз с любопытством взглянула на него. Могу ее понять. У него действительно самая потрясающая фигура среди мужчин нашего издательства.

— Он мой, — сказала я полушутя.

Карола хмыкнула:

— Еще посмотрим.

Подошел лифт. Незнакомая девушка с папками под мышкой нажала на кнопку и спросила:

— Вам на какой?

Карола подняла палец вверх. А я сказала: