— Нельзя же отказываться от надежды.

Я привела массу примеров, когда профессионально состоявшиеся женщины удачно совмещали и семью, и свою работу.

— Да взгляни на меня, в конце концов. Мне посчастливилось сделать приличную карьеру. При этом ты никогда не была заброшенной и ущемленной.

Внезапно глаза Андреа приобрели стальной блеск. Как будто она долго ждала этой минуты, именно этого аргумента. Она заявила, что всегда очень страдала от того, что ее мать ставила работу на первое место. Что она не унаследовала моего честолюбия, что она более мягкая натура. И что она терпеть не может людей, которые свой стиль жизни считают единственно возможным и правильным.

Я молчала. Мне было больно, но крыть оказалось нечем. Да. Я всегда была помешана на карьере. Но не только потому, что стремилась реализовать свои способности и духовный потенциал, а и по чисто экономическим причинам. Жизнь в этой квартире, которую Андреа так любила, была недешевым удовольствием. Учеба в Берлине стоила дорого. Все, что свидетельствует о повышении жизненного уровня, стоит очень дорого.

— Значит, ты думаешь: если бы у меня не было честолюбия и я была бы плохо оплачиваемой фабричной работницей, то я была бы отличной матерью?

— Не лови меня на слове.

— Ты думаешь, женщина должна иметь очень вескую причину — такую, как необходимость финансовой поддержки своей семьи, — чтобы быть деловой, профессиональной работницей? А в остальных случаях она обязана ограничиться традиционной ролью жены и матери?

Она все еще молчала.

— И это точка зрения твоего Томаса? Ну понятно, — продолжала я, — для него это и есть идеал женщины. Он делает карьеру — в том числе и за твой счет, моя дорогая, потому что ты возьмешь на себя тяжкие повседневные заботы. Как современно!

Она была задета и гневно возразила:

— Я вижу только, что мир вокруг меня сошел с ума. Да, вы многого достигли, большое спасибо!

Я уселась рядом с ней и положила руку ей на плечо, но она стряхнула ее.

— Андреа! Если ты имеешь цель, большую, настоящую… пусть она и страшно далека от тебя… и по дороге туда тебе без конца попадаются камни. И что, ты тогда вернешься назад? Или попытаешься преодолеть завалы, найти обходной путь, убрать камни с пути?

Она вскочила:

— Ну прямо странствующая проповедница! Ты же не на заседании в своем издательстве! Пойми наконец: мы с Томасом поженимся! И я брошу учебу.

— Есть и другой выход. Я могла бы…

— Нет! — резко оборвала меня она.

Я не могла поверить. Что я делала не так?

— Что же это за мужик — твой пресловутый Томас, — сказала я горько, — который не ощущает никакой ответственности за любимую девушку?

Она прямо взглянула мне в глаза. Потом повернулась и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.

Ночью она подошла к моей кровати и коснулась плеча. Взглянув на нее, я перепугалась.

Андреа была совершенно бледная, глаза расширились от ужаса. Она прижимала подушку к животу. В первую минуту, еще в полудреме, мне показалось, что ей снова одиннадцать лет, и она прижимает к животу плюшевого медвежонка. Первая менструация.

— У меня идет кровь, мама. И сильные боли.

Как тогда… Я нащупала рукой халат.

— На каком ты месяце?

— На третьем.

Мы поехали в больницу. Когда машина застряла у светофора, я взяла ее руку и нежно погладила ее. Она не ответила мне ни словом, ни жестом.

В клинике она исчезла вместе с сестрой в смотровом кабинете. Я пыталась подавить слезы. Почему я не смогла удержаться от этого идиотского спора? Андреа была права: какое мне до этого дело? Почему я не обняла, не поддержала ее, не добавила ей мужества?

Но с другой стороны — Боже мой! Почему ее ничему не научили мои ошибки? Почему она не постаралась даже понять меня? Или она действительно так мало знает обо мне и о моей жизни за последние четырнадцать лет?

Ранним утром Марлена, Бернхард и Андреа сидели за завтраком. Бернхард, как всегда, уткнулся в газету. Его каштановые волосы были аккуратно причесаны, круглое лицо порозовело после недавнего бритья. Одетый в джинсы и джемпер, он производил впечатление чистенького, послушного школьника, который приготовил все уроки и положил в ранец свой бутерброд. Марлена опять почувствовала, как в ней оживает агрессивная неприязнь к мужу, причину которой она и сама-то не могла бы определить.

Андреа, уже повесив через плечо свой рюкзачок, с которым она ходила в сад, вылавливала пальцами воздушную кукурузу из молока и мурлыкала какую-то тарабарщину на своем милом детском языке. Она была плотной, крупной девочкой со светлыми с рыжинкой волосами, личиком формы сердечка и темно-голубыми глазами.

Марлена уставилась на кусочек окорока, лежащий на тарелке перед Бернхардом. Вот рука Бернхарда приблизилась к тарелке, толстые пальцы с коротко подстриженными ногтями нащупали ветчину, и рука с кусочком снова исчезла за газетой. А вот сейчас — на спор — он взглянет на Марлену поверх газеты и с набитым ртом спросит, какие у нее планы на сегодняшний день. Его губы при этом будут жирно блестеть, а в уголках губ застрянут хлебные крошки.

Он бросил взгляд поверх газеты:

— Какие у тебя планы на сегодня?

А что он, собственно, надеется услышать? Ах, дорогой… Я пройдусь по магазинам, навещу родителей и подумаю, какими кулинарными изысками порадовать тебя вечером…

— Пожалуй, займусь похищением папы римского, — сказала она.

— Прекрасно, — одобрил Бернхард и потянулся за салфеткой.

— Я надену на него наручники, заткну рот кляпом и заставлю смотреть фильм о том, как грязные негритята в странах «третьего мира» подыхают с голоду.

— Акции «Даймлера» поднимаются, — сообщил Бернхард.

— Потом заставлю его подписать манифест, разрешающий применение противозачаточных средств. А если он этого не сделает, я его кастрирую. Бернхард добрался до колонки траурных объявлений.

— Ну что ж, — машинально сказал он, подняв голову, — ты сделаешь сегодня много полезного. — И он ласково улыбнулся жене.

Она улыбнулась в ответ, яростно прикусив губу, и спросила себя, имеет ли муж вообще какое-нибудь понятие об ее истинном лице.

— Черт побери! Ты прекрасно знаешь, чем я занимаюсь целый день, — угрюмо пробурчала она. — Чищу, мою, варю… — Она отпила кофе.

— Ты не съездишь к родителям?

Марлена сморщилась. Ни о какой доброй воле с ее стороны не могло быть и речи. Но она пообещала матери сходить с ней в магазин за пуловером — безумно важное событие. Она даже спросила себя, не изложена ли эта волнующая новость в утренней газете, которую штудировал ее муж.

Бернхард поковырял пальцем в зубах. Марлена с нетерпением ждала, не выскочит ли у него из-за этого пломба изо рта — какое было бы оригинальное завершение утреннего ритуала!

Однако ничего не произошло, и она заявила:

— Знаешь, я решила кардинально изменить свою жизнь. — И злорадно улыбнулась, увидев его замешательство. Ничто не могло так испугать и рассердить его, как любое стремление к переменам. Он охотно согласился бы, чтобы все, всегда и во всем оставалось по-старому. «Лучшее — враг хорошего» было его излюбленной фразой, за которую он цеплялся во всех жизненных ситуациях, как обезьяний детеныш за материнскую шерсть.

Он наморщил лоб и сделал вид, что внимательно изучает передовицу.

— Ну, что там новенького?

— Цены на нефть растут, а социалисты поднимают свой обычный визг по поводу новых видов вооружений.

— Вот идиотство, правда? Ведь каждый прекрасно понимает, что только запугивание — единственное надежное средство сохранения мира.

— Даже ты это понимаешь. Ничего, придет время, и эту красную клику сменят наконец.

— Лучшее — враг хорошего, — ехидно напомнила Марлена.

— Но не в этом случае. Итак. — Бернхард сложил газету. — Что ты хочешь изменить в своей жизни?