— Вы испытывали действие своих препаратов на продуктах, привычных советскому человеку, чаще русскому, — говорил Эйтингон.

— Какая, простите, разница, — не выдержав наконец, пытался было возразить Могилевский, но разведчик сразу же поставил его на место:

— А такая, уважаемый начальник лаборатории, что наши российские эмигранты в Париже за обедом заказывают капусту, огурцы, грибы, большую тарелку наваристых щей, гору прочей снеди и бутылку водки. Хочется же людям выпить и пожрать как когда-то в каком-нибудь своем Салтыкове! Ну а контрольные испытания вы проводите на полуголодной собаке или на заключенном, едва держащемся на ногах после длительного пребывания за решеткой на скудной тюремной пайке. Да и яд если даете с вином или водкой, то без закуски. Вот и попробуй после ваших экспериментов высчитать, сколько, чего и куда надо насыпать, чтобы чисто и гарантированно ликвидировать объект.

— Можно же провести операцию в другой обстановке, без обжорства, — не унимался Могилевский, задетый за живое.

— Можно. Но, к сожалению, не объект подстраивается под наши возможности, а мы под те условия, в которых оказался возможным контакт. Мы должны располагать препаратами на любые случаи жизни. Не под вашу продукцию подстраиваться, товарищ начальник лаборатории, а действовать сообразно представившейся ситуации.

— Это верно, — согласился с Эйтингоном Филимонов.

— Или посмотрите, — продолжал Эйтингон, — что получается с той же водкой или другими спиртными напитками. В лаборатории, как я знаю, за исходное берется стакан вина или водки. Но, позвольте спросить, где еще, кроме как у нас в России, такие дозы употребляют?

— Что правда, то правда. Это тоже видел: в Париже, да и в Берлине пьют крохотными рюмками и в основном коньяк, — перебил докладчика Муромцев. — Там за час отхлебнут глоток-другой и сидят весь вечер. Курят себе, беседуют неторопливо. Или танцуют…

— Правильно. Ну и сколько в такую порцию можно ввести растворимого зелья? Такого, чтобы клиент и токсина не почувствовал, и чтобы яд сработал на нужный результат?

Дабы замять малоприятный разговор, принимавший явно нежелательный оборот, Могилевский попытался сделать хорошую мину при плохой игре. Он вдруг поднялся с места и обратил внимание на то, что не все присутствующие допущены к обсуждению поднятого вопроса.

— Предлагаю из соображений секретности не раскрывать адреса и направленность практического использования изготовляемых в лаборатории средств. Разглашать закрытую информацию среди посторонних лиц не положено.

— Лучше бы вы потрудились над повышением эффективности своих препаратов, а не одергивали людей за справедливые претензии, — отреагировал за всех Эйтингон. Ему, постоянно рискующему собственной жизнью где-то на чужбине, было неприятно слушать эти бюрократические предостережения об абстрактной секретности. Любой из присутствующих был прекрасно осведомлен относительно того, чем и как занимается лаборатория.

В протоколе совещания все-таки была отражена необходимость повышения качества и надежности «продукции» лаборатории. Решили не разделять, какие яды и препараты готовить для зарубежных акций, а что годится для домашнего применения.

В операции по устранению Льва Троцкого сумели обойтись без применения смертоносных ядов. Задача была выполнена ударом альпенштока, находившегося в твердой руке Рамона дель Рио Маркадера, бывшего испанского офицера-республиканца. Отсидев за убийство «врага партии и народа» двадцать лет в тюрьме, он затем оказался в СССР и 8 июня 1960 года получил Золотую Звезду Героя Советского Союза. Не остался обделенным вниманием советской власти и направлявший «карающую руку пролетариата» генерал Котов — Наум Эйтингон.

Успешная миссия по ликвидации Троцкого, очевидно, произвела неплохое впечатление в «инстанции» — как стал называть Сталина в общении с подчиненными Лаврентий Берия. Во всяком случае, новый нарком внутренних дел вызвал к себе Эйтингона с Судоплатовым, лично их поздравил. И тут же поручил им создать особую группу в количестве десяти — пятнадцати проверенных, особо надежных сотрудников, способных немедленно исполнить любое поручение партии как в нашей стране, так и за ее пределами. Кто конкретно вошел в эту столь тщательно оберегаемую от постороннего взора команду, не знал даже Кобулов, считавшийся правой рукой Берии. Слышал он лишь о том, что отбор людей проводился особенно тщательно, размещалась вся группа на одной из закрытых загородных дач НКВД. Обучение и тренировка по специальной программе проводилась практически круглосуточно и беспрерывно. Руководили занятиями лучшие специалисты, профессионалы своего дела. Ну а дела той команды и вовсе не известны.

Несмотря на неудачу с ядами в Париже, Судоплатов и Эйтингон начальника лаборатории не забывали. Скорее наоборот. С их подачи было инициировано проведение широкомасштабных опытов над людьми, приговоренными к смертной казни, положено начало разработке ядов, которые не оставляли после себя никакого следа, действовали мгновенно и эффективно.

Начавшаяся Великая Отечественная война никак не отразилась на деятельности лаборатории. Разве что с Судоплатовым теперь приходилось видеться реже. Тот отошел от руководства так называемой особой (специальной) группой, формировавшейся из числа наиболее доверенных и проверенных сотрудников госбезопасности. Как уже говорилось, в ее задачи входило выполнение конкретных совершенно секретных заданий Берии, в частности связанных с тайным похищением неугодных лиц и уничтожением их без суда и следствия. Во всяком случае, именно такого рода запись будет впоследствии фигурировать в приговоре Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Павла Судоплатова от 12 сентября 1958 года. Но этот приговор появится на свет еще не скоро. А пока генерал полностью переключился на организацию диверсионной деятельности в тылу немецких войск. Он возглавил новое подразделение — разведывательно-диверсионное управление объединенного НКВД-НКГБ. Под его непосредственным руководством оказались 212 партизанских соединений и отрядов общей численностью около семи с половиной тысяч человек. И надо полагать, в их интересах спецлаборатория тоже кое-что создавала.

Вновь образованная военная разведка Смерш (смерть шпионам) превратилась в основного поставщика «пациентов» для проведения опытов над людьми в возглавляемом Могилевским учреждении.

Там на очереди стояли испытания токсичного препарата К-2 — карбиломинихлорида. (Чтобы у специалистов не было претензий к автору по названиям и условным наименованиям химикатов, должен оговориться, что они приводятся так, как обозначены в документах по уголовному делу.) К экспериментам с этим смертоносным ядом готовились довольно основательно. Могилевский намечал его для отработки легенды отравления клиента в ресторане. Начальник лаборатории поручил Хилову подобрать подходящего заключенного, а сам с химиками и биологами колдовал над рецептурой. Состав отравы состоял из множества компонентов. Основной, ведущий к смерти, дополнялся рядом других, которые создавали в организме признаки обычного заболевания.

По сравнению с довоенным периодом контингент мест заключения и следственных изоляторов к тому времени заметно поменялся. Если прежде в камерах преобладали осужденные по 58-й, так называемой политической статье Уголовного кодекса, то теперь было много военных. Оно и понятно: война катилась по стране, и это отражалось абсолютно на всем.

Теперь в камерах сидели здоровые, молодые мужчины, попавшие под расстрельные статьи — по обвинениям в дезертирстве, измене Родине, нарушениях воинской присяги и т. д. Также приговаривали к расстрелу и многих фронтовиков, сумевших выйти из окружения, оказавшихся в плену. А поскольку начало войны оказалось для страны просто катастрофическим, то недостатка в козлах отпущения за просчеты верхов, безалаберность руководства и высшего командования не ощущалось.

Ассистент Хилов, выполняя задание начальника лаборатории найти подходящую «птичку» для испытания препарата применительно к обстановке ресторанного застолья, сначала заглянул в окошко одной из камер, где находилось четверо заключенных, потом попросил охранника открыть дверь, дабы познакомиться с «материалом» предметнее. Его внимание сразу же привлек молодой человек. В высокой, статной фигуре чувствовалась выправка, стройность и атлетизм. А красивые черты грустного, немного бледного интеллигентного лица указывали на природный ум, благородство. Одет он был в галифе и выцветшую полевую офицерскую гимнастерку без петлиц и знаков различия. Словом, даже в этом облачении моложавый мужчина смотрелся довольно привлекательно.