— Пожалуйста, проходите сюда, — встретив арестованного вполне натуральной улыбкой, проговорила Кирильцева, указав ему на свободный стул.

— Здравствуйте, — вступил в дело руководитель эксперимента. — Я профессор Могилевский. А это мои коллеги-медики.

— Очень приятно, — безучастно ответил «пациент».

— Расскажите нам, как вы себя чувствуете, — последовала традиционной фраза.

— Спасибо, профессор. Жалоб на здоровье нет.

— Хочу вам сообщить, что наша комиссия приняла решение всесторонне обследовать вас и, если потребуется, назначить лечение. Вы отделены от остальных заключенных и теперь будете иметь дело с нами.

— Не понимаю, с чего бы вдруг мною заинтересовалась медицина? — с подозрительностью в голосе спросил «пациент». — Хотя, простите, здесь, как я понимаю, заключенные вопросов не задают.

— Почему же? Мы ответим на ваши вопросы. Только немного позже. А пока необходимо произвести самый обычный медицинский осмотр.

— Делайте что хотите, — без всякого интереса, с прежним безразличием отозвался арестованный.

— Сейчас вами займется наш врач, а потом решим, чем будем заниматься дальше. Доктор Кирильцева, приступайте!

Анюта уже вошла в роль. Вихляя бедрами — для членов «комиссии», а не для заключенного, — она занялась «пациентом». Измерила ему давление, пощупала пульс, прослушала легкие, несколько раз надавливала пальчиками на живот, заглянула в рот. Потом отозвала в сторону Могилевского и стала с ним о чем-то тихо переговариваться. «Доктор» делал многозначительный вид, кивал головой, потирал руки. Потом повернулся к обследуемому.

— У вас, пациент, налицо все признаки вегетативнососудистой дистонии. В общем-то это неудивительно — тюремные порядки, угнетенность, однообразная пища, постоянное нервное напряжение…

— Чтобы поставить такой диагноз, вовсе не обязательно было меня обследовать. Простого взгляда достаточно, — начинал терять сдержанность заключенный.

— И все же, посовещавшись с коллегами, мы решили, что ваш организм нуждается в подкреплении. Сейчас я сделаю вам инъекцию, вы немного отдохнете, а потом предложим вам другие терапевтические процедуры.

— У меня нет возражений, доктор.

Арестант стоя принял укол. Потом ему предложили закрыть глаза и немного подремать — как и в недавнем эксперименте с Чигиревым. Как-никак цель преследовалась та же самая — добиться откровенности. Правда, на сей раз действие препарата должно было проявиться намного раньше.

«Пациент» послушно опустился на просторное сиденье кожаного дивана и затих.

— Через пять минут он проснется, — предупредил Могилевский всех остальных, после чего трусоватая Анюта на всякий случай засеменила из кабинета.

Было видно, что мужчина впал в забытье, но минуты через три глаза его вдруг широко открылись и неподвижно уставились в потолок. Удивленный неожиданным развитием клинической картины, Могилевский подскочил к заключенному, пощупал пульс. Пульса не было. Григорий Моисеевич испуганно занервничал. Разодрав на заключенном рубаху, он прислонил к его груди стетоскоп. Но сердечных ударов тоже не услышал.

— Хилов! Бегом сюда! — громко закричал Могилевский.

В дверях появился Человек в фартуке. Растерявшийся Могилевский трясущимися руками показал ему на свалившегося возле дивана человека.

— Смотрите, что произошло. Начинайте искусственное дыхание. Сейчас он очнется. Такая скорая смерть не предполагалась. Все рассчитано точно…

— Это бесполезно, — посмотрев на зрачки заключенного, равнодушно проговорил Хилов. — Сердце остановилось от воздействия препарата. Искусственное дыхание уже не поможет.

Григорий Моисеевич вытряхнул прямо на пол все содержимое своего саквояжа. Отыскал какую-то ампулу и быстро забрал ее содержимое в шприц.

— Сейчас, сейчас, — твердил он, вкалывая иглу глубоко в левую часть груди. — Это стимулятор сердечной деятельности. Продолжайте делать искусственное дыхание. Как, почему это случилось… — причитал «доктор».

Генерал Райхман с досады выругался матом и тут же вместе с сопровождавшим его полковником Зименковым вышел из лаборатории.

«Пациента» все же удалось вернуть к жизни. Однако Могилевскому от этого легче не стало. Столь тщательно готовившийся демонстрационный эксперимент завершился полным провалом. Одно дело — умерщвлять ядами приговоренных к расстрелу, и совсем другое — того, кто формально еще не был признан преступником. Смерть обвиняемого по уголовному делу всегда неприятна для следователей. Надо проводить служебное расследование, писать объяснения, оправдываться, унижаться перед судмедэкспертами, чтобы указали какую-нибудь «безобидную» причину неожиданной гибели не болевшего ничем человека.

Все это, конечно, делалось, но неизбежно сопровождалось неприятными хлопотами и суетой. К счастью для Григория Моисеевича, на этот раз все закончилось для жертвы относительно благополучно. Тем не менее подобные исходы в работе по «проблеме откровенности», похоже, превратились в некую систему. Для ее решения предстояло искать новые подходы.

Само собой, об очередной неудаче сразу же доложили начальнику контрразведки Смерш Абакумову. Тому ничего не оставалось, кроме как выругаться — чуть не угробили важного фигуранта по его направлению работы. Важный свидетель был бездарно потерян, так как окончательно разуверился в благополучном для него исходе дела. А начальнику лаборатории — новая головная боль. Он и без того очень болезненно переживал каждую неудачу, так как связывал со своими экспериментами по названной проблеме самые радужные надежды. Незадолго до этого была составлена обстоятельная докладная с научными выкладками и приведением результатов их апробации на имя самого товарища Берии. В ней перечислялись успехи исследований и говорилось о готовности применения препарата в качестве средства, стимулирующего «откровенность» обвиняемых. И вдруг все рухнуло в одночасье.

После той неудачи о представлении Могилевского к наградам и премиям за достижения в области «проблемы откровенности» не могло быть и речи.

Как-то вечером в лабораторию зашел Наум Эйтингон. Генерал предложил изрядно погрустневшему Григорию Моисеевичу составить ему компанию на нынешней вечерней прогулке. Они медленно бродили по тихим московским переулкам, неспешно обсуждали невеселые фронтовые сводки. Могилевский посетовал на свои последние неудачи с «препаратом откровенности». Вдруг Эйтингон остановился:

— Послушайте, Григорий Моисеевич! Плюньте вы на все это. Ни одна наука не обходится без неудач и издержек. Но мне бы хотелось рассчитывать на вашу помощь не только в обеспечении нас специальными средствами, что, кстати, у вас получается совсем даже неплохо. Вы же знаете, нам, сотрудникам контрразведки, подчас приходится заниматься делами весьма деликатными. — Эйтингон почему-то хитровато улыбнулся и сделал паузу. — А одному не всегда удобно их выполнять, да и хорошего помощника-специалиста найти достаточно сложно. Тут нужен, как говорится, горьковский реализм.

— Я всегда готов служить чем смогу, — заверил генерала Могилевский.

— Значит, заниматься излишней агитацией, или, как у нас принято говорить, вербовкой, мне не нужно. — Эйтингон оглянулся. — Приступим прямо к делу?

— Да, конечно. Я к вашим услугам. Чем могу быть полезен?

— Дело-то, в общем, пустяковое. Выеденного яйца не стоит. Завтра мы сходим с вами к одному моему знакомому. Подготовьтесь к «медосмотру» этого человека и организуйте все по легенде «лечение пациента от случайного заражения венерической болезнью». У вас ведь такая тематика в картотеке есть?

— Она разработана достаточно надежно.

— Вот и отлично. Надо применить курарин, так как человек этот весьма опасен и сверху получено распоряжение о его ликвидации.

— Я вижу, ваши посещения спецлаборатории не прошли даром.

— Если вы имеете в виду мое упоминание курарина, то здесь ваша лаборатория совершенно ни при чем, — улыбнулся Эйтингон. — В Южной Америке экстракт кураре получают из коры некоторых деревьев вот уже много веков. Еще индейцы использовали его для отравления наконечников стрел. Этот яд надежен, практически мгновенно расслабляет и парализует всю мышечную мускулатуру…