— Вы скоро поспите. А сейчас скажите, чем занимались в институте последнее время?
— И-и-исследованиями…
— Какими именно?
— Ги-ги-е-ни-чески-ми.
— Что вы замышляли против товарища Сталина? — вступил в допрос следователь.
— Замыш-ля-ли… Не пони-маю…
— Может, вы готовили яды, отравляющие вещества?
— Го-то-вили? Не знаю…
— Кто входил в вашу вредительскую контрреволюционную группу?
— Гру-п-па? Не пом-ню. Навер-ное, все…
После этих бессвязных слов Чигирев открыл глаза. Его взгляд вдруг стал вполне осмысленным. Не поворачивая головы, он искоса посмотрел на Могилевского.
— Я умираю, — прошептал он. — Внутри меня что-то жжет… там все горит, страшная боль… Вы меня отравили, я это понял, как доктор. И вас, бывший коллега, я вспомнил. Вы отомстили мне. Я больше ничего не знаю. Мне нечего вам больше сказать. Я не враг товарища Сталина. Не понимаю только, зачем надо было устраивать этот нелепый маскарад с переодеванием в белый халат… Разве вы доктор?
— Замолчите, — заорал на Чигирева следователь.
— Не мешайте ему. Пусть говорит. Разве вы не замечаете, что у него снизился порог сдержанности.
— Меня что-то душит изнутри, — жаловался Чигирев. — Вы ведь отравили меня… Преступники вы, а не я. Вы обыкновенные убийцы, — прохрипел он.
— Замолчите!
С этими словами следователь со всего размаха ударил Чигирева. Тот упал на пол. Но взгляд его по-прежнему был обращен на Могилевского. Собрав последние силы, бывший секретарь парткома прошептал:
— Да здравствует товарищ Сталин и наша родная коммунистическая партия…
— Не ори, паскуда!
Сотрудник НКВД набросился на корчившегося в предсмертных судорогах, маленького человечка. Могилевский попытался было его остановить, но следователь бесцеремонно отшвырнул Григория Моисеевича в сторону. На заключенного обрушились тяжелые удары разъяренного истязателя. Но боли тот уже не чувствовал — его сердце остановилось навсегда. Все было кончено. Яд сделал свое дело.
Появившийся в дверях ассистент Хилов немало удивился столь неожиданному и быстрому завершению эксперимента.
— Почему этот мужик так быстро умер? — недоуменно спросил он своего начальника. — Я готовил препарат строго по рецепту, с расчетом на его малый вес, на истощенность…
— Слабак, вот и отдал концы, — коротко и ясно ответил Могилевский. — Не понимаю, чего тут странного? Первый раз, что ли?
— Но ведь мы планировали для него небольшую дозу, и он должен был бы прожить по крайней мере еще суток трое…
— Значит, для этого доходяги и небольшой дозы оказалось вполне достаточно, чтобы отправиться на тот свет. Да хватит о нем, — раздраженно бросил Могилевский. — Продолжим эксперименты на других «птичках». Посмотрим, как будет действовать этот же препарат на тех, кто покрупнее и покрепче здоровьем. Надеюсь, они окажутся более живучими.
Хилов вышел, а Могилевский с откровенной неприязнью посмотрел на следователя.
— Поздравляю вас, «доктор»! — усмехнулся тот. — Похоже, вы избавились от опасного обличителя.
— Запомните, следователь, — глядя собеседнику в глаза, произнес Могилевский, — палачом себя не считаю. В смерти бедняги Чигирева моей вины нет. Просто у него не выдержало сердце.
Практические исследования по проблеме «откровенности» продолжались еще почти два года. Однако в конечном счете они завершились безрезультатно. Стать первооткрывателем новой эры в методике допросов Могилевскому так и не удалось. Справедливости ради следует все же признать, что в процессе некоторых экспериментов от обвиняемых и подозреваемых все же были получены односложные откровенные ответы на задаваемые следователями вопросы. Но это были исключения, а требовалась закономерность.
Дальше продвинуться Могилевский со своими подчиненными не сумел, но признавать этого не собирался. Шумиха вокруг «проблемы откровенности» была поднята большая, несмотря на то что реальных гарантий примененные препараты не давали. Примечательно, что всякий раз, когда удавалось «разговорить» заключенного, неизбежно возникал спор. Григорий Моисеевич на полном серьезе успехи приписывал себе, доказывая, что это является результатом воздействия нового созданного в лаборатории препарата. Следователь же утверждал, что ему удалось установить психологический контакт с допрашиваемым и убедить его в необходимости говорить правду. В конце концов, среди экспериментируемых были не только такие, как секретарь парткома Чигирев. Встречались и матерые уголовники, которым было что рассказать следователям про свои дела. И что на них действовало сильнее — примененный препарат или капитуляция преступника перед следствием, — определить было сложно.
Откровенно говоря, в подобных перепалках оба спорщика оказывались по-своему правы. Известно, например, как развязывает язык алкоголь, наркотики. Многие люди подвержены излишней откровенности под воздействием гипноза. Но разве мало случаев, когда удачно проведенный допрос завершается чистосердечным раскаянием, признаниями в совершении самых тяжких преступлений?
Смерш времен войны поставлял в лабораторию самых разных людей. Приводили настоящих изменников, диверсантов, сдавшихся и захваченных в плен генералов и офицеров армии противника. Из одних выуживали информацию при помощи наркотиков, алкоголя, препаратов Могилевского, других заставляли выкладывать все, что знали, традиционными в НКВД и МГБ методами. Ну а Григорий Моисеевич заносил себе в актив и тех и других, вне зависимости от того, каким способом им развязывали языки. После же того, как несколько заключенных подтвердили на судебных заседаниях полученные от них во время экспериментов признательные показания, стали раздаваться обещания представить Могилевского к высшей в стране награде — Сталинской премии. Однако дальше разговоров дело не пошло. Сколь-нибудь убедительных свидетельств своего успеха главный соискатель премии предъявить не мог. Более того, даже оконфузился, если не сказать больше, когда ему предоставили возможность продемонстрировать свои научные достижения публично.
Как-то вызвал его к себе генерал Леонид Райхман. Наслышанный о «достижениях» в разрешении «проблемы откровенности», он попросил Могилевского показать ему так разрекламированные приемы в действии. Начальник лаборатории решил не доверять подготовку своему ассистенту Хилову, а провести показательный эксперимент лично, так как не сомневался в предстоящем успехе.
В назначенное время Райхман пришел в лабораторию вместе с начальником следственного отдела Зименковым. Могилевский был уже там со своим саквояжем, набитым препаратами, шприцами и прочим медицинским и исследовательским инструментарием.
Зименков потребовал, чтобы к ним привели одного из заключенных, назвав дежурному его фамилию. Показания этого человека представляли для следствия определенный интерес.
В отличие от неудачно проведенного эксперимента с профессором Чигиревым, Могилевский решил на сей раз применить совершенно иной препарат, над созданием которого долго трудился вместе со своими сотрудниками. Когда привезли «пациента» и поместили в одну из камер лаборатории, Могилевский долго рассматривал «материал» через дверной глазок. Тщательно прикинул вес, рост, возраст, чтобы прошлая оплошность не повторилась. Человек показался ему вполне подходящим. Чтобы не насторожить жертву, еще до начала эксперимента начальник лаборатории попросил присутствующих накинуть на себя белые халаты и называть друг друга во время демонстрации не иначе как «профессор», «доктор», «коллега» и представиться ему членами специальной медицинской комиссии. Все стадии эксперимента решено было фиксировать фотоаппаратом и записывать на магнитофонную ленту.
По такому ответственному случаю Могилевский привлек к разыгрываемому действу даже лаборантку Кирильцеву, дабы у «пациента» сложилось полное ощущение естественности, как при посещении обычного медицинского учреждения. Чтобы она не боялась, начальник заверил ее, что сегодня смертельного исхода не случится.
