— Откуда же мне знать, что с тобой происходит, — иронически сказал Аберфорт, выпрямившись. — Ты вон весь октябрь не появляешься, а слухи ходят разные.

— Я не появляюсь, потому что у меня куча дел! — продолжал я с обидой в голосе. — Тролли эти просто задолбали, как и ваши чокнутые гриффиндорцы…

Аберфорт начал тихо смеяться.

— И ничего смешного тут нет! — вполне искренне рассердился я. — Хватит! Кончай ржать!

— Ладно, ладно, не горячись, — миролюбиво ответил Аберфорт. — Просто я подумал, что если тебя и впрямь оборотень цапнул… — он снова начал улыбаться и, чтобы больше не раздражать меня своим весельем, стащил с плеча полотенце и отправился драить дальний конец стойки. Я остался наедине с чашкой, чай в которой уже успел слегка остыть.

Не знаю, кто первым пустил слух, будто в лесу на меня напал оборотень. Может, это был Кэрроу, решивший пошутить и посмотреть, что будет, а может, Трелони, искренне считавшая, что так оборотни отомстили мне за смерть Фенрира, а потому всегда провожавшая меня в коридорах сочувственным взглядом. Трудно было винить преподавателей за такие подозрения: они пребывали в неизвестности и неопределенности — ни Снейп, ни Кэрроу не рассказали им о патронусе, решив, по-видимому, что профессоров это дело не касается, а слова мадам Помфри, знавшей чуть больше, убедили явно не всех. Флитвик, разумеется, был в курсе — весь сентябрь и половину октября мы уделяли дрессировке ставшего крайне агрессивным патронуса минимум полчаса субботних занятий, — но Снейп (а потом и я) просил его не распространяться о том, что на самом деле случилось в лесу.

Впрочем, существовала вероятность, что такую сплетню запустил я сам, или, как минимум, способствовал ее возникновению.

Мне было о чем поразмышлять перед тем, как покинуть больницу. До сих пор я никогда не занимал положение руководителя и никем не управлял — по крайней мере, открыто. В детстве я не был заводилой; хотя с моим мнением считались, особенно на улице, когда требовалось понять, кто и что затевает, я не пытался подчинить себе окружающих. Но сейчас, несмотря на отсутствие опыта, опасений я не испытывал. За моей спиной стоял даже не Кэрроу — незримую поддержку Темного Лорда я в буквальном смысле ощущал внутри себя.

Снейп был совершенно прав, когда говорил, что сложное заклинание Метки вызовет изменения, однако они появились не на пустом месте. То ли чары Темного Лорда пробудили во мне доселе скрытые черты, то ли к жизни их вызвала ситуация, в которую он — а точнее, Дамблдор, — меня поставил, но постепенно я согласился с тем, что, пожалуй, совсем не против попробовать себя в роли того, кого отныне обязан слушаться любой ученик и староста Хогвартса.

Было два часа дня, когда мадам Помфри удалилась обедать, а я сидел на кровати, с минуты на минуту ожидая эльфа с кухни, как вдруг дверь приоткрылась, и в больницу, к моему большому удивлению, заглянула Миллисент Балстроуд.

— Гостей принимаешь? — спросила она.

— Заходи, — я пожал плечами. Миллисент закрыла за собой дверь, быстро прошла между кроватями и с решительным видом уселась напротив. Несколько секунд она молчала, словно собираясь с духом, а потом сказала:

— Тебя когда выписывают?

— Сегодня, перед ужином, — ответил я, все еще не понимая, что ей от меня понадобилось.

Лицо Миллисент приобрело выражение недоверия.

— Перед ужином? А выглядишь ты страшновато.

«Ты тоже», едва не брякнул я — назвать Миллисент красавицей ни у кого бы язык не повернулся, — но вовремя сдержал себя и проговорил:

— Может, перейдем к делу? А то сейчас вернется Помфри и выставит тебя за дверь.

— Это и есть дело, — ответила Миллисент. Она испытывала явную неловкость: прежде мы никогда не общались, и хотя Балстроуд все эти годы пыталась дружить с Панси Паркинсон и ее компанией, я полагал, что если кто-то из них и был ей под стать, то только парочка малфоевских шестерок.

— Ты теперь старший префект, — сказала она, — и… — тут Миллисент замялась. «И Пожиратель», мысленно закончил я, поняв, наконец, в каком направлении будет разворачиваться беседа. — В общем, чем быстрее тебя выпишут, тем будет лучше.

— Только не говори мне, что ты не справляешься, — произнес я: начиная с пятого курса, Балстроуд была неизменной старостой наших девочек. — В прошлом году ты даже семикурсниц строила так, что они при виде тебя по стенкам жались, как первогодки.

— То было в прошлом, — уныло заметила Миллисент. — В этом все по-другому. Ты просто не понимаешь ситуации… — она снова замолчала.

— Да тут и понимать нечего, — я усмехнулся. — Слизерин решил, что ему все дозволено, а ты не можешь наказывать своих, чтобы не испортить отношений.

Балстроуд вскинула голову.

— Легко тебе говорить! — резко сказала она. — Не обижайся, Линг, но ты в нашем мире чужой, и дело здесь совсем не в чистоте крови! Будь ты хоть трижды чистокровным, у тебя нет истории, какая есть у любого из нас! Волшебников мало, и все мы так или иначе знакомы. Наши родители здесь учились, а до них — их родители; мы с детства если не видели друг друга, то по крайней мере слышали имена, фамилии, какие-то случаи из жизни, видели фотки в газетах, встречались на праздниках… Любой полукровка знает свое дерево по линии родственника-волшебника, а о чистокровных я вообще молчу — у них родословная во всех деталях расписана. Но вот ты — кто ты такой? Был бы ты простым грязнокровкой, с папой-мамой магглами… это, по крайней мере, понятная, знакомая категория, и каждый из нас сам решает, как к ней относиться.

Миллисент перевела дыхание. Я молчал, удивленный и заинтересованный ее монологом.

— Все это я говорю к тому, — продолжала она уже спокойнее, — что некоторые вещи кажутся тебе само собой разумеющимися. Ты ничем не рискуешь, ведя себя так, как тебе вздумается. Но мы-то рискуем! Наше поведение вписывается в историю семьи и влияет на всех наших родственников, настоящих и будущих, тем более сейчас, в такое время. А ты пришел со стороны и до сих пор оцениваешь наш мир снаружи, как будто сам ему не принадлежишь. Ты человек ниоткуда, без корней, и начинаешь с нуля, а потому не понимаешь, что «испортить отношения» — то, о чем ты с таким пренебрежением сейчас говорил, — может действительно вести к серьезным последствиям.

— Ты тоже не обижайся, — сказал я, когда Миллисент умолкла, — но для себя ты, видимо, уже давно решила, как относиться к грязнокровкам. Стоит только вспомнить Инспекционную дружину, когда ты в кабинете Амбридж едва не задушила Гермиону…

Балстроуд фыркнула, демонстративно заведя глаза к потолку.

— И хотя ты боишься вписать в историю своей семьи справедливые наказания для учеников собственного факультета, — продолжал я, — ты совсем не против вписать в нее все эти подзатыльники и пинки, которые раздаешь направо и налево младшим курсам.

— Большое дело — подзатыльник! — усмехнулась Миллисент.

— То, что тебя колотят дома, не наделяет тебя моральным правом бить других.

Последние слова этой фразы я произнес, глядя на Балстроуд снизу вверх — она вскочила с кровати и теперь возвышалась надо мной, разозленная и испуганная одновременно.

— Ты что несешь! — рявкнула она. — Что ты вообще знаешь! Никто меня не колотит!

— Не обманывай обманщика, — ответил я, не спуская с нее глаз. — И сядь на место.

Но поскольку Балстроуд продолжала стоять, я, вопреки желанию, все-таки закончил свою мысль:

— С высокой долей вероятности те, кого бьют в детстве, потом начинают бить других, а те, кого унижают, сами начинают унижать. Родителей у меня действительно нет, так что я, по счастью, избежал их влияния, но в свое время достаточно насмотрелся на людей, чьи предки распускали руки. Ты — классический пример жертвы семейного рукоприкладства, и не стоит тратить время и силы на возражения. Лучше сядь и послушай, что тебе скажет старший префект.

Последние слова возымели, наконец, желаемое действие, и Миллисент опустилась обратно, глядя на меня насуплено и зло. Я и сам был не рад, что скатился в разговоре до обсуждения подобных деталей личной жизни, а потому скорее перешел к другим, гораздо более актуальным темам.