— Меня не интересует Хагрид, — процедил Снейп, не сводя с меня глаз. — Меня интересуете вы. Я ваш декан, а не Хагрид; мне, а не Хагриду, держать ответ, если с вами что-то случится. Я надеялся, что вы уже достаточно повзрослели, чтобы вести себя здраво и оставить все свои безумные идеи в прошлом, однако, судя по всему, я ошибался. Вам еще расти и расти!

При этих словах меня охватила какая-то детская, глупая, совершенно иррациональная обида, и от того, наверное, сопротивляться ей оказалось выше моих сил.

— Почему вы все время так обо мне говорите? — выпалил я, с трудом скрывая эту обиду под внешней злостью. — Почему вы всегда говорите, что я сумасшедший, что у меня безумные идеи, что они дикие, и Флитвику это сказали — почему? Я не сумасшедший, не псих, и у меня не безумные идеи! Я всегда думаю прежде, чем что-то сделать, и всегда могу за себя постоять! Не называйте меня так! Я нормальный!

Снейп смотрел на меня едва ли не с изумлением — вряд ли за всю его преподавательскую карьеру кто-то из учеников позволял себе разговаривать с ним в таком тоне. Но мне было все равно. Я был рассержен и обижен до глубины души; мне хотелось ругаться, ссориться, и я бы взбесился еще сильнее, если б Снейп не повелся на мою бессознательную провокацию, отделавшись саркастическим замечанием, на которые он был мастер. Возможно, для нас обоих это стало бы лучшим выходом, однако мои слова его задели. Изумление быстро сменилось гневом, и он проговорил:

— Не льстите себе, Ди! Только в вашу голову могла придти мысль о том, чтобы испытать на себе смертельное проклятье, не зная, как остановить его действие, и никто, кроме вас, не накладывал на себя Круциатус, чтобы, как вы тогда выразились, понять! Вы слишком любите ходить по краю, а между тем ваша жизнь давно уже не в ваших руках…

— Моя жизнь — в моих руках! — возмутился я.

— … и вы не имеете никакой власти над тем, что в ней происходит! — продолжал Снейп, повышая голос и будто не замечая моих слов. — А если вы думаете, что можете жить так, словно впереди у вас гарантированное будущее, не неся перед собой ни малейшей ответственности за бессмысленный риск, то в вашей ситуации это и есть настоящее безумство, и никаким другим словом это не назовешь!

— Я несу ответственность и всегда знаю, что делаю! — окончательно разозлился я. — Моя ситуация здесь не причем! А это будущее — оно есть, и оно гарантировано!

— Это книги, Ди! — яростно крикнул Снейп. — Книги и слова! Вы забили себе голову красивыми, но опасными идеями, которые лишают вас возможности оценивать происходящее здесь и сейчас! Вы наплевательски относитесь к жизни, полагая, что их у вас еще много, но оттуда никто никогда не возвращался! Ясно вам это или нет? Никто и никогда!

Я собирался ответить, что жизнь тела и жизнь духа — разные вещи, но внезапно меня охватило странное, доселе незнакомое ощущение понимания. Возможно, в этом было немного магии — в конце концов, полтора года на уроках окклюменции наши сознания взаимодействовали на более глубоком уровне, нежели вербальный, а сейчас мы оба были открыты, охваченные сильными эмоциями и забыв обо всех своих защитах и предосторожностях.

Я понял, что Снейп прав — я действительно не желал оценивать происходящее здесь и сейчас, увлеченно размышляя лишь о вероятностях будущего развития событий или об их истоках в прошлом. И еще я понял, что профессору было не все равно, что со мной происходит — ярость, крики и злость, вероятно, являлись для него единственным способом выразить свое неравнодушие к моей судьбе, до которой, по его мнению, мне самому не было никакого дела. Осознание этого в мгновение ока прогнало и обиду, и кипевшее внутри возмущение — за всю мою жизнь еще никто не беспокоился и не переживал за меня.

Профессор некоторое время смотрел мне в глаза, словно ожидая ответной реакции, а потом, наверняка ощутив перемены, произошедшие в моем настроении за эти несколько секунд, постарался взять себя в руки и вернулся за стол. Схватив перо, он уставился на лежащий перед собой лист пергамента и некоторое время молча сидел, глядя в одну точку.

— Идите, — наконец, бросил он, не поднимая глаз. — Вам уже семнадцать, и я не вижу смысла наказывать вас, будто какого-то первокурсника. Тем более это бесполезно. Уходите. Разговор окончен.

С тяжелым сердцем я вышел из кабинета и потащился в спальню. Время приближалось к полуночи, и слабо освещенная гостиная Слизерина была почти пуста. Пирс и Флетчер спали, один Нотт сидел на кровати, читая пособие по арифмантике, но когда я вошел, он, по своему обыкновению, ни о чем меня не спросил. Сняв мантию и рубашку, я взял полотенце и отправился в душ.

Остановившись у раковины, я повесил полотенце на крючок и бросил взгляд на висевшее над умывальником зеркало. «Что они видят? — подумал я, разглядывая свое отражение. — Что я эгоист, который думает только о себе? Так ведь это правда — по крайней мере, именно так я себя и веду… А я, что вижу я? — Я посмотрел на себя едва ли не с отвращением. — Ничего. Ничего не вижу. Ни целей, ни особых желаний, ни убеждений. Чего стоят все мои знания, если до сих пор я не понимал, что есть люди, которым на меня не наплевать?..»

Но понять это было сложнее всего. В прошлом все беспокойства в мой адрес носили, если можно так выразиться, негативный характер — люди тревожились, чтобы я не сделал плохого другим. Но впервые кто-то беспокоился о том, чтобы плохое не случилось со мной. Это было странно, и это было тяжело. Я словно лишился части свободы, возможности полноправно распоряжаться своей жизнью так, как мне того хотелось. Однако час был поздний, и решив, что для самокопания у меня еще найдется время, я умылся и вернулся в спальню, где Нотт продолжал читать свою книжку. Укладываясь, я вспомнил о рассказе змей. «Фиренц, — думал я, погружаясь в сон. — Надо будет как-нибудь на досуге к нему заглянуть».

Разговор с кентавром состоялся только в середине мая, поскольку преподаватели буквально завалили нас контрольными и самостоятельными работами, так что свободное от лекций время я, как и многие другие, проводил в библиотеке. Разузнав у Пирса о характере Фиренца, я пришел к выводу, что вряд ли смогу добиться от него подробностей, поскольку кентавр был довольно скрытен, но рискнуть все же стоило.

В одну из пятниц я дождался конца урока шестикурсников и зашел в класс, когда его покинули практически все ученики. Стоя посреди преображенного помещения, представлявшего собой небольшой участок луга, Фиренц сортировал полученные письменные работы.

— Сэр… — начал я, приблизившись к кентавру. Тот оторвался от своего занятия и глянул на меня сверху вниз. — Вы не могли бы уделить мне несколько минут? Меня зовут Линг Ди, и я не посещаю ваши уроки, но…

— Я знаю тебя, — прервал меня Фиренц. — На лето ты остаешься в замке. Ты змееуст.

«Отлично, — подумал я. — Меньше объяснений».

— Да, сэр, — я кивнул. — Я змееуст и время от времени общаюсь с магматическими питонами, которые недавно рассказали мне, что вождь Бейн ходил к отшельнику Сильвану.

При этих словах Фиренц помрачнел.

— Еще они объяснили, что кентавры обращаются к нему, если видят какие-то непонятные знаки. Я хотел спросить, сэр, что такого увидел Бейн и… может быть, вы это поняли?

Фиренц некоторое время молча смотрел на меня, а потом проговорил:

— А разве змеи тебе не сказали?

— Нет, откуда им знать? — слегка удивился я. — По их словам, у жилища Сильвана даже комары не летают…

— Кентавры следят за звездами, а змеи слушают токи земли, — ответил Фиренц. — Магматические питоны способны добираться до таких глубин, где камень начинает плавиться. Эти змеи слышат голоса земли и не хуже нас могут предсказывать грядущие катаклизмы. Вероятно, они тоже что-то почувствовали и не зря завели с тобой этот разговор. — Кентавр медленно пошел по примятой траве, я последовал за ним. — К Сильвану действительно не подступиться — он могущественный маг, его владения укрыты множеством чар, и змеи не смогли бы подползти достаточно близко, чтобы услышать, о чем говорил с ним Бейн. Поэтому они решили узнать мое мнение и послали тебя.