Зрители наконец поняли — и были ошеломлены. Это не могло быть законом. Их учили, что закон — это здравый смысл, здесь же они столкнулись с чем-то совсем иным.

Глядя на них, Мейсон ухмыльнулся.

— Закон в доброте своей, — насмешливо сказал он, — защищает невинных. Славный закон штата Нью-Йорк, протянув руку, выхватывает подсудимого из когтей свирепого жюри, которому не терпится его повесить.

Мейсон сел. В зале стояла тишина. Присяжные смотрели друг на друга в изумлении. С места поднялся обвинитель. Лицо его, белое от ярости, выражало недоверие.

— Ваша честь, — сказал он, — этот принцип чудовищен. Может ли быть, что убийце, чтобы избежать наказания, нужно всего лишь спрятать или уничтожить тело жертвы или утопить его в море? Выходит, если никто не видел, как он убивал, закон беспомощен и убийца может плевать в лицо карающему правосудию? Получается, что закон о тягчайшем преступлении — мертвая буква. Великий штат закрывает глаза на убийство и предлагает всем желающим убивать своих врагов при условии, что они убьют их тайно и спрячут. Я повторяю, ваша честь, — говорящий повысил голос, и теперь его гневные слова разносились по всему залу, — этот принцип чудовищен.

— Так же говорили Бест, и Стори [63], и многие другие, — пробормотал Мейсон, — а закон оставался неизменным.

— Суд не желает продолжения дискуссии, — отрубил судья.

Обвинитель занял свое место. Его лицо сияло триумфом: суд собирается поддержать его.

Судья повернулся и посмотрел сверху вниз на присяжных. Движения его были величественны, речь подчеркнуто торжественна.

— Господа присяжные заседатели, — сказал он, — в этом штате имеет силу правовая норма лорда Хей-ла, и я обязан руководствоваться ею в своих решениях. Закон таков, как сказал защитник: чтобы жюри получило полномочия осудить человека за убийство, должно иметься прямое доказательство либо смерти, а именно: обнаружение и опознание тела, — либо преступного насилия, которое могло привести к смерти и совершенного таким образом, что объяснимо отсутствие тела; и только когда есть прямое доказательство одного, для установления второго могут использоваться косвенные доказательства. Таков закон, и отступать от него нельзя. Я не беру на себя смелость объяснить его мудрость. Судья Джонсон в деле, являющемся прецедентом, предлагает такое обоснование: если отсутствует прямое доказательство как факта смерти, так и преступного насилия, способного причинить смерть, то никакие улики не могут ни обеспечить внутреннее убеждение, что человек умер из-за преступных действий иного лица, ни даже позволить сделать прямое умозаключение, приводящее к такому выводу; и что если факт смерти не удостоверен, всем доказательствам виновности недостает существенной составляющей, позволяющей их удовлетворительно истолковать, и поэтому они могут привести только лишь к вероятным — но не более того — выводам. Возможно, этот принцип имеет в виду также опасность того, что предвзятость по отношению к обвиняемому или побуждение согласиться со всеобщим мнением сможет незаметно заменить улики, если жюри присяжных получит право признавать подсудимого виновным на основании чего-либо иного, кроме прямого доказательства факта смерти или действий, приведших к смерти.

В нашем случае тело не было найдено и нет прямого доказательства преступных действий со стороны подсудимого, хотя цепочка косвенных доказательств в высшей степени полна и неопровержима. Тем не менее это все лишь косвенные доказательства, и по законам штата Нью-Йорк подсудимого наказать нельзя. У меня нет выбора. Закон не позволяет в данном случае вынести обвинительный вердикт, хотя, вероятно, каждый из нас внутренне уверен в виновности подсудимого. Таким образом, господа присяжные заседатели, я вынужден требовать, чтобы подсудимый был признан невиновным.

— Господин судья, — прервал его старшина присяжных, вскакивая со скамьи, — мы не можем вынести такой вердикт под присягой; мы знаем, что этот человек виновен.

— Сэр, — сказал судья, — это вопрос права, и в нем не могут быть учтены пожелания жюри. Секретарь подготовит оправдательный вердикт, который вы как председатель подпишете.

Среди зрителей послышался недовольный ропот, который рос и становился все громче. Судья постучал по столу и тут же приказал приставам подавлять любые действия со стороны зала. Затем он> велел старшине присяжных подписать подготовленный секретарем вердикт. Когда это было сделано, он повернулся к Виктору Анконе; лицо его было суровым, глаза холодно блестели.

— Подсудимый, — сказал он, — вы предстали перед судом по обвинению в хладнокровном жестоком убийстве.

Предъявленные против вас доказательства настолько убедительны и неоспоримы, что они, по-видимому, не оставили ни малейшего сомнения в умах присяжных, как и в умах всех прочих присутствующих в зале суда.

Будь вопрос вашей виновности оставлен на рассмотрение этих двенадцати арбитров, результатом, несомненно, стал бы обвинительный вердикт и смертный приговор. Но закон, строгий, непредвзятый, бесстрастный, встал между вами и гневом ваших собратьев и спас вас от него. Я не жалуюсь на бессилие закона — наверное, несовершенное творение человеческого разума не может быть более мудрым. Я скорблю от того, что злой гений позволяет преступникам изощренными способами ускользать из рук правосудия. У меня для вас нет слов ни порицания, ни увещевания, Виктор Анкона. Закон штата Нью-Йорк вынуждает меня оправдать вас. Я лишь его глашатай, мои личные желания не принимаются в расчет. Я говорю только то, что велит мне сказать закон.

Теперь вы можете покинуть зал суда, едва ли невиновный в убийстве, но, по крайней мере, избавленный от наказания. Люди могут увидеть каинову печать на вашем челе, но для закона она незрима.

Когда зрители поняли, что сказал судья, воцарилась изумленная тишина. Они твердо знали — так твердо, как только могли, — что Виктор Анкона виновен в убийстве, и вот он выходит из зала суда свободным. Может ли быть, что закон защищает только от неумелого негодяя? Они столько слышали о хваленой универсальности закона, над совершенствованием которого служители правосудия трудятся с незапамятных времен, а теперь, когда ловкий мерзавец сумел обойти его, они увидели, насколько закон слаб.

Свадебный марш из «Лоэнгрина» плыл из епископальной церкви Святого Марка, чистый и благозвучный, но, возможно, заключающий в себе парадокс предупреждения [64]. Храм, где должно было свершиться это обручение, утопал в розах, на которые не хватило бы налогов с целого округа. Присутствовала высшая — милостию чековой книжки — каста Манхэттена, облаченная в изящный парижский пурпур и искусно отделанные тонкие ткани.

Наверху, на собственной скамье [65], сияющая алмазами и облаченная в одежды, над которыми работали умелые руки многих ткачей, сидела миссис Мириам Стьювисант, надменная и самодовольная, как королева — или как генерал, одержавший победу. Для нее происходящее было своеобразной триумфальной процессией, славящей ее генеральские способности. С ней сидело несколько избранных представителей рода Homo,те, что встречаются на пятичасовых чаепитиях, учрежденных, как говорят мудрецы, для того, чтобы разбавлять чаем священные воды Леты.

— Царица, — прошептал Реджи дю Пюйстер, подаваясь вперед, — я преклоняюсь перед вами. Церемония sub jugum  [66]превосходна.

— Уолкотт — славный малый, — ответила миссис Стьювисант, — знаете, Реджи, ни слабостей, ни пороков.

— Да, императрица, — вступили остальные, — в сеть угодил праведник. У алтаря сама непорочность. Vive la vertu! [67]