Никто не слышал, чтобы он когда-либо интересовался какой-либо игрой, но вот как-то вечером он все же сел за шахматный столик со старым адмиралом Дю Бреем. Вы же знаете, что адмирал считается великим мастером, с тех пор как прошлой зимой победил на турнире и французских и английских офицеров. Знаете вы и то, что принятые в шахматах дебюты разработаны самым детальным образом, с математической точностью. К вящему неудовольствию Дю Брея, Мейсон начал игру неслыханной атакой по краю доски. Старый адмирал остановился и, мягким покровительственным тоном указав Мейсону, сколь слаб, нелеп и безрассуден такой ход, предложил ему начать заново, используя какой-нибудь из надежных дебютов. Мейсон улыбнулся и ответил, что если у человека есть голова, которой он может доверять, то этим надо воспользоваться, а если же нет, тогда приходится прибегать к мудрости иного рода, к примеру слепо следовать шаблонам, созданным некогда человеком с головой. Дю Брей, понятное дело, пришел в ярость и вознамерился по возможности быстро разбить Мейсона. Игра пошла споро. Мейсон терял фигуру за фигурой. Его построение, безрассудство которого тут же стало очевидно зрителям, было сломано и уничтожено. Адмирал улыбался, казалось, он полностью овладел ситуацией, как вдруг, к свое великому ужасу, Дю Брей обнаружил, что его король в ловушке. Нелепое начало было лишь частью дальновидной стратегии. Старый адмирал сражался, проклиная все на свете, жертвовал фигуры, но напрасно. С ним было покончено. Мейсон дал мат в два хода и устало поднялся. «Во имя всего святого, друг, — сказал ошеломленный старик, — где вы выучили этот гениальный дебют?» — «Прямо здесь, — ответил Мейсон. — Чтобы играть в шахматы, нужно знать своего противника. Откуда покойным мастерам знать правила, по которым можно победить вас, адмирал? Они же вас никогда не видели». С этими словами он повернулся и вышел из комнаты. Вы же понимаете, Сент-Клер, такой удивительный человек неизбежно становится предметом всевозможных слухов и догадок. Иные — правда, а иные — нет. Как бы то ни было, одно несомненно: Мейсон — человек необычный, выдающегося ума. В последнее время он, кажется, питает ко мне странную симпатию. По сути, я единственный в клубе, с кем он готов разговаривать, и, признаться, он изумляет и очаровывает меня. Он гений, Сент-Клер, гений самой необычной породы.

я хорошо помню, — сказал младший собеседник…

— Я хорошо помню, — сказал младший собеседник, — что, прежде чем Мейсон уехал в Париж, он считался одним из величайших юристов этого города и вся коллегия адвокатов ненавидела и боялась его. Он приехал сюда, кажется, из Виргинии, начал заниматься наиболее сложными уголовными делами и скоро прославился своими изобретательными защитами. Он находил в законах лазейки, в которые ускользали его клиенты, лазейки, о которых и не подозревали собратья по профессии и которые нередко изумляли судей. Его способности привлекли внимание крупных корпораций. Там пригляделись к нему поближе и убедились в его глубокой эрудиции и безграничных возможностях. Он указывал пути, которыми можно было обойти неудобные законы, пути, позволяющие при соответствии букве закона попирать его дух, и давал ценные советы в наиважнейшем деле: сколь далеко можно зайти, не преступая закон. Уехав в Париж в расцвете блестящей карьеры, он оставил здесь обширную клиентуру. Когда Мейсон покинул Нью-Йорк, коллегия потеряла его из виду. Как бы ни был велик человек, волны забвения очень быстро смывают память о нем в таких городах. За несколько лет Мейсон был забыт. Сегодня лишь старейшие юристы вспомнят его, вспомнят с ненавистью и горечью. Он был неутомимый, свирепый, безжалостный боец, вечный одиночка.

— Знаете, он напоминает мне уставшего от жизни великого циника, перенесенного в наши дни из какой-нибудь загадочной древней империи, — сказал Уолкотт. — Рядом с этим человеком я подсознательно чувствую мощь его интеллекта. Говорю вам, Сент-Клер, Рэндольф Мейсон — самый загадочный человек в Нью-Йорке.

В этот момент вошел мальчик-посыльный и вручил мистеру Уол-котту телеграмму.

— Сент-Клер, — сказал этот джентльмен, поднимаясь, — начинается заседание директоров надземной железной дороги, нам следует поспешить.

Они надели плащи и вышли из здания.

Самюэль Уолкотт не считался человеком клуба по меркам сливок общества, но по сути он был человеком клуба. Почти сорокалетний холостяк, он жил в большом тихом доме на Пятой авеню. На Уолл-стрит он показал себя человеком серьезным, дальновидным и передовым, чему способствовало огромное состояние. Он имел паи в разнообразных крупных синдикатах, но основу и опору его богатства составляла недвижимость. Его дома на Пятой авеню оказались завидной собственностью, а элеватор в складских районах — настоящей золотой жилой. Было известно, что много лет назад он, после смерти деда, получил в наследство собственность, которая по тем временам не имела почти никакой ценности. Молодой Уолкотт отправился на золотые прииски, исчез из виду и был забыт. Десять лет спустя он неожиданно объявился в Нью-Йорке и вступил во владение своим имуществом, к тому времени многократно возросшим в цене. Его успехи на бирже были почти феноменальны, и, опираясь на свою недвижимость, стоившую тогда уже огромных денег, он скоро встал на одну ступень с торговыми королями. Его суждения считались здравыми, а благодаря своей осторожности и надежности он пользовался полным доверием компаньонов. Фортуна щедрой рукой рассыпала вокруг него свои сокровища. Он не был женат, и сияние его богатства привлекало внимательные взгляды матрон с дочерьми на выданье. Его часто приглашали, водоворот светской жизни затягивал его. В какой-то мере он отвечал обществу взаимностью. Он держал лошадей и яхту. Его обеды у Дельмонико и в клубе были безупречны. Но вместе с тем он оставался молчаливым, и в глубине его глаз таилась какая-то смутная тень беспокойства; он отдавал должное своим собратьям, но казалось, что не из любви к ним, а из ужаса перед одиночеством. В течение многих лет все усилия свах были тщетны, однако же Судьба неумолима. Если она защищает свою жертву от ловушек, расставленных людьми, то отнюдь не потому, что хочет ее спасти, а потому лишь, что готовит собственную ловушку. Так оно и случилось. Когда Виргиния Сент-Клер помогала миссис Мириам Стьювисант на зимнем приеме, этот самый Самюэль Уолкотт влюбился совершенно, глубоко и безнадежно, и это было настолько очевидно присутствовавшим побежденным генералам свадебных дел, что миссис Мириам Стьювисант аплодировала и даже, так сказать, устроила овацию самой себе. Было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки. Впрочем, она этого заслуживала, что признавали даже матери дочерей на выданье. У девушки были каштановые волосы, карие глаза, хороший рост, как отмечали знатоки; она была голубых кровей и обладала изяществом, обходительностью и другими талантами, присущими особам королевского происхождения.

было отрадно видеть этого сдержанного светского человека поверженным к ногам юной дебютантки.

Возможно, блюстители нравов из сливок общества отмечали, что искренность и честность мисс Сент-Клер слегка старомодны и что в ней есть нечто пуританское, но, быть может, именно эти качества пробили броню Самюэля Уолкотта. Как бы то ни было, рана ему была нанесена, и преглубокая, и новый актер вступил в старую как мир драму, если не трагедию, вкладывая в свою роль столько искреннего, неутомимого чувства, что игра становилась смертельно опасной — ведь он мог и проиграть.

Примерно через неделю после разговора между Сент-Клером и Уолкоттом Рэндольф Мейсон стоял в отдельном кабинете клуба, заложив руки за спину.

На вид ему было около сорока пяти лет, он был высок и довольно широк в плечах, мускулист, при этом не тучен и не худ. Редкие темно-русые волосы кое-где тронуты сединой. Широкий, высокий, слегка красноватый лоб. Беспокойные угольно-черные глаза не слишком велики, нос же, напротив, большой, мясистый и кривой. Черные, густые, почти что кустистые брови. Глубокие морщины пролегли между крыльями носа и уголками прямого рта. Завершал картину тяжелый квадратный подбородок.