Пока она так стояла, обозревая дом подозрительной общины, в поле зрения показались и сами сестры, по крайней мере две из них, с тележкой и подопечными. Это была странная маленькая процессия. Одна сестра, в длинном глухом платье из темно-синей саржи, вела под уздцы ослика; вторая в таком же одеянии шла рядом с низенькой повозкой, где сидели двое детишек самого болезненного вида. Сестры явно возвращались из очередного долгого странствования по окрестностям, хотя час уже был слишком поздний, чтобы малолетним калекам бродить по улицам, — возможно, правда, задержка объяснялась тем, что сестры просто заплутали на обратном пути. Когда они проходили под газовым фонарем на углу, Лавди успела немного разглядеть их лица. Памятуя описание инспектора Ганнинга, она без труда опознала в той, что повыше и постарше, сестру Монику и призналась себе, что никогда еще не видела лица столь отталкивающего и уродливого. Тем более разительный контраст с этой устрашающей внешностью представляла младшая монашка. Лавди видела ее лишь мельком, но и самого беглого взгляда хватило, чтобы запечатлеть в памяти лицо необычайно печальное и прекрасное.

Когда ослик остановился на углу улицы, Лавди услышала, как один из маленьких калек обратился к печальной девушке, назвав ее сестрой Анной, — мальчик жалобно спрашивал, когда же им дадут поесть.

— Сейчас, уже скоро, — ответила сестра Анна, вынула — как показалось Лавди, очень бережно — малыша из повозки и, посадив его на плечи, понесла к двери номера восьмого, которая при их приближении немедленно отворилась. Вторая сестра проделала то же самое с другим ребенком, затем обе они вернулись, выгрузили из повозки множество свертков и корзинок, после чего повели старенького ослика вниз по улице — вероятно, в расположенную неподалеку конюшню, принадлежавшую уличному торговцу фруктами.

Какой-то велосипедист поздоровался с сестрами, соскочил с велосипеда на углу переулка и повел его по мостовой к двери дома номер семь. Открыв ее ключом и толкая велосипед перед собой, он скрылся внутри.

Лавди предположила, что это и есть тот самый Джон Мюррей, о котором ей рассказывали. Когда он проходил мимо, она сумела рассмотреть его — это был темноволосый и довольно благообразный мужчина лет пятидесяти.

Поздравив себя с тем, что ей повезло за краткий срок увидеть столь много, Лавди вышла из своего укромного уголка и направила стопы к лавке суконщика по другую сторону улицы.

Самого беглого взгляда хватило, чтобы запечатлеть в памяти лицо необычайно печальное и прекрасное.

Найти ее оказалось легко. Над входом значилось странное имя Толайтли и красовались изображения всевозможных товаров, призванных целиком и полностью удовлетворять потребности слуг и прочих представителей низших слоев общества. В витрину гляделся какой-то высокий здоровяк. Нога Лавди уже ступила на порог отдельного хозяйского входа, а рука уже легла на ручку дверного молотка, когда здоровяк вдруг обернулся, и она узнала в нем того самого рабочего, что так растревожил душевный покой мистера Ганнинга. Правда, теперь голову его украшал котелок, а не картуз, а в руках не было корзинки с инструментами, но всякий, наделенный таким же цепким и зорким взглядом, как Лавди, мгновенно узнал бы посадку головы и разворот плеч человека со станции. Не дав ей времени более подробно рассмотреть его, незнакомец быстро повернулся и пошел прочь. Теперь задача Лавди усложнилась. По сути дела, засаду ее раскрыли, ибо не оставалось никаких сомнений: пока сама она стояла, наблюдая за сестра ми, этот незнакомец тайком наблю дал за ней.

Миссис Голайтли оказалась осо бой учтивой и предупредительной Она проводила Лавди в комнату на верху и принесла письма, которые инспектор Ганнинг любезно отправлял мисс Брук в течение дня. Она выдала гостье перо и чернила, а затем, по дополнительной просьбе, налила ей крепкого кофе, заметив при этом, что от него «даже соня всю зиму глаз бы не сомкнула».

Пока услужливая хозяйка хлопотала в комнате, Лавди успела задать несколько вопросов по поводу обосновавшейся через двор общины. Однако на сей предмет миссис Голайт-ли не рассказала ничего такого, чего мисс Брук уже и сама не знала, разве только то, что вылазки сестер начинаются ровно в одиннадцать утра, а до того часа их на улице ни разу не видели.

Дежурство Лавди в тот вечер оказалось совершенно бесплодным. Хотя молодая женщина и просидела почти до полуночи, выключив лампу и вперив взор в дома номер семь и номер восемь, бодрствование ее никак не было вознаграждено — ни одна дверь ни на миг не приотворилась. В обоих домах огоньки переместились с первого этажа наверх, а потом, часов в девять-десять, исчезли вовсе, и — никаких признаков жизни. Все эти долгие часы перед мысленным взором Лавди снова и снова вставало, точно каким-то образом отпечатавшееся в воображении, прекрасное и грустное лицо сестры Анны.

Отчего лицо это преследовало ее, Лавди и сама не могла понять.

«На нем начертано горестное прошлое и горестное будущее, сливающиеся в одну сплошную безнадежность, — сказала она сама себе. — Это лицо Андромеды! Оно словно бы говорит: „Вот она я — прикованная к скале, беспомощная и утратившая надежду“».

Когда Лавди пробиралась по темным улицам к своей гостинице, часы на церкви пробили полночь. Под железнодорожным мостом, за которым начиналась сельская дорога, мисс Брук уловила вдруг в отдалении эхо чьих-то шагов. Они утихали, когда она останавливалась, и снова слышались, когда она трогалась с места — и, хотя кромешная тьма под аркой не позволяла Лавди увидеть того, кто шел за ней по пятам, она знала: ее снова выследили.

Следующее утро выдалось морозным и ясным. За ранним завтраком около семи утра мисс Брук изучила карту и список окрестных домов, а затем быстрым шагом направилась по проселочной дороге. В Лондоне, без сомнения, улицы в этот час тонули в желтом тумане; здесь же яркое солнце весело проглядывало сквозь голые ветви деревьев и прозрачные живые изгороди, высвечивало тысячи морозных иголок, превращая прозаическую щебенчатую дорогу в подмостки, достойные самой королевы Титании и ее волшебной свиты.

Лавди зашагала прочь от города по дороге, что вилась по холму, уводя к деревушке под названием Нортфилд. Несмотря на ранний час, на проселке мисс Брук была не одна. Упряжка тяжеловозов неторопливо брела по дороге. Какой-то молодой человек проворно катил на велосипеде в горку. Поравнявшись с Лавди, он в упор поглядел на нее, а затем сбавил скорость, спрыгнул с седла и подождал молодую женщину на бровке холма.

— Доброе утро, мисс Брук, — поздоровался он, приподнимая шляпу, когда Лавди поравнялась с ним. — Не уделите ли мне пять минут? Мне надо с вами поговорить.

На вид он походил скорее на выходца из низов, чем на аристократа. Довольно симпатичный парень лет двадцати двух, с открытым румяным лицом, одетый как обычно одеваются велосипедисты. Из-под сдвинутой на затылок кепки выбивались густые русые кудри, и, глядя на него, Лавди невольно подумала: то-то славно смотрелся бы он во главе отряда кавалеристов, отдавая приказ к атаке.

Молодой человек подвел велосипед к краю тропинки.

— Вы находитесь в более выгодном положении, нежели я, — промолвила Лавди, — поскольку я не имею ни малейшего понятия, кто вы такой.

— Да, — согласился он, — вы меня знать никак не можете, хотя я вас знаю. Я родом из северных краев, а месяц назад мне довелось присутствовать на суде над мистером Крейвеном из Тройтс-хилла, меня отправила туда репортером одна из местных газет. Пока вы давали показания, я так хорошо вас запомнил, что узнал бы где угодно, из тысячи других.

— И зовут вас…

— Джордж Уайт, из Гренфелла. Мой отец — совладелец одной из ньюкаслских газет. Я и сам немного балуюсь сочинительством, иногда выступаю как репортер, иногда передовицы кропаю.

Он покосился на боковой карман, откуда выглядывал маленький томик стихов Теннисона.