Торндайк снял крышку, и я увидел что ко дну коробочки прикреплены желобки, а в них вставлены две фото графические пластинки. Это оказались в высшей степени необычные снимки: первый — копия страницы Ветхого Завета на русском, второй — копия страницы на идиш. При этом буквы были белые на черном фоне они покрывали только центр снимков оставляя широкие черные поля. Обе карточки были приклеены на плотный картон в двух экземплярах — с лицевой и обратной стороны.
Торндайк показал их мне с заговорщической улыбкой, изящно держа пластинки за края, а потом поместил обратно в коробку.
— Как вы видите, мы делаем маленький экскурс в филологию, — заметил он, кладя коробочку в карман. — Но нам пора, чтобы не заставлять Дэвидсона ждать. Спасибо, Полтон.
Окружная железная дорога быстро перенесла нас на восток, и мы сошли на станции «Олдгейт» на целых полчаса раньше назначенного срока. Несмотря на это, Торндайк поспешил вперед, но направился не в сторону морга, а зачем-то свернул на Мэнселл-стрит, сверяя по пути номера домов. Его, кажется, особенно интересовал ряд домов справа, живописных, но покрытых копотью; подойдя к ним поближе, он замедлил шаг.
— Вот прелестный осколок старины, Джервис, — заметил он, указывая на грубо расписанную деревянную фигурку индейца рядом с дверью старомодной табачной лавочки. Мы остановились посмотреть, но тут открылась боковая дверь. Из нее вышла женщина и принялась оглядываться по сторонам.
Торндайк тут же пересек тротуар и обратился к ней, по-видимому, с вопросом, поскольку я услышал ее немедленный ответ:
— Обыкновенно он приходит точно в четверть седьмого, сэр.
— Спасибо, я запомню, — сказал Торндайк и, приподняв шляпу, споро зашагал прочь, свернув сразу в переулок, по которому мы дошли до Олд-гейта. Было уже без пяти минут четыре, и поэтому мы прибавили шагу, чтобы не опоздать в морг к назначенному времени; но, хотя мы входили в ворота под бой часов, доктора Дэвидсона мы встретили, когда он снимал фартук, собираясь уходить.
— Извините, я не мог вас ждать, — сказал он, даже не пытаясь изобразить, что говорит правду, — но postmortem [100]в таком деле — это просто фарс; вы видели все, что можно было увидеть. Впрочем, тело еще здесь, Гарт пока его не убрал.
Он коротко попрощался и ушел.
— Я должен извиниться за доктора Дэвидсона, сэр, — сказал Гарт раздосадованно; он сидел за столом и что-то записывал.
— Не стоит, — ответил мой друг. — Не вы учили его манерам. А здесь я справлюсь сам, мне нужно только проверить пару деталей.
Мы с Гартом поняли его намек и остались у стола, а Торндайк снял шляпу, прошел к длинному секционному столу и наклонился над телом жертвы этой ужасной трагедии. Некоторое время он не двигался, сосредоточенно рассматривая тело — несомненно, в поисках синяков и других следов борьбы. Затем он нагнулся еще ниже и тщательно исследовал рану, особенно у краев разреза. После чего резко придвинулся ближе, вглядываясь, как будто что-то привлекло его внимание, вынул увеличительное стекло и взял маленькую губку, которой обтер обнажившийся выступ позвонка. Затем снова дотошно осмотрел это место через лупу и с помощью скальпеля и зажима вытащил что-то, осторожно сполоснул этот предмет и еще раз рассмотрел через лупу, держа его на ладони. Потом, как я и ожидал, он достал свою «коробочку для улик», вынул из нее конвертик, опустил в него этот крошечный предмет, надписал конверт и положил его обратно.
— Кажется, я увидел все, что хотел, — сказал он, кладя коробочку в карман и надевая шляпу. — Встретимся завтра утром на дознании у коронера.
Он пожал руку Гарту, и мы вышли на относительно свежий воздух.
Под разными предлогами Торндайк оставался в окрестностях Олд-гейта до тех пор, пока церковный колокол не пробил шесть, и тогда он направился к Хэрроу-аллей. Он прошел, медленно и с задумчивым видом, по этой узкой извилистой улице параллельно Литл-Сомерсет-стрит и вышел на Мэнселл-стрит, так что ровно в четверть седьмого мы оказались перед той самой табачной лавочкой.
Торндайк бросил взгляд на часы и остановился, настороженно глядя вперед. Через мгновение он достал из кармана свою картонную коробочку и вытащил те самые два снимка, которые уже успели повергнуть меня в совершенное изумление. Теперь они, казалось, и самого Торндайка изумляли не меньше, судя по выражению его лица; он поднес их к глазам и рассматривал, нахмурившись и постепенно приближаясь к подъезду рядом с лавкой. Тут я заметил какого-то человека, который шел в нашу сторону, разглядывая Торндайка с некоторым любопытством, но и с явной неприязнью. Это был молодой мужчина очень маленького роста, крепко сбитый, по виду еврей-иммигрант; лицо его, от природы мрачное и не располагающее к себе, было изрыто оспинами, отчего казалось еще безобразнее.
— Простите, — сказал он грубо, оттесняя Торндайка в сторону. — Я здесь живу.
— Прошу меня извинить, — ответил Торндайк. Он отошел на шаг и вдруг спросил: — Кстати, вы, случайно, не знаете идиш?
— А вам зачем? — угрюмо спросил тот.
— Да вот мне только что дали эти два снимка с текстами. Один, кажется, на греческом, а другой на идиш, но я забыл, какой где. — Он протянул карточки незнакомцу, который взял их и стал рассматривать с мрачным видом.
— Вот это идиш, — сказал он, поднимая правую руку, — а это — не греческий, а русский.
Он отдал карточки Торндайку, и тот принял их, держа, как и раньше, осторожно за края.
— Премного благодарен вам за вашу неоценимую помощь! — провозгласил Торндайк, но не успел он договорить, как незнакомец вошел в дом, захлопнув за собой дверь.
Торндайк бережно положил снимки обратно, опустил коробочку в карман и записал что-то в блокнот.
— Теперь, — сказал он, — моя работа завершена, за исключением одного маленького опыта, который можно провести дома. Кстати, я вытащил на свет божий крошечную улику, которую пропустил Дэвидсон. Это его разозлит. Хотя мне и не доставляет особого удовольствия щелкать по носу собственных коллег, но этот уж больно неучтив.
В повестке от коронера Торндай-ку предписывалось явиться для дачи показаний в десять часов, но его планам помешала консультация у одного известного юриста, так что на выходе из Темпла [101]мы уже опаздывали на четверть часа. Было заметно, что мой друг пребывал в отличном настроении, хотя он молчал и казался погруженным в раздумья; я заключил поэтому, что он доволен результатами своих трудов. Хотя мы ехали вместе, я все же воздержался от расспросов, но не столько из предупредительности, сколько из желания впервые услышать его доказательство вместе с показаниями прочих свидетелей.
Помещение, в котором проходило дознание, находилось в школе недалеко от морга. В пустом зале поставили длинный стол, покрытый сукном; во главе его сидел коронер, а одну из сторон занимало жюри присяжных, и я с радостью отметил, что большую часть их составляли люди, живущие своим трудом, а не бесцеремонные «профессиональные присяжные» с каменными лицами, столь падкие до подобных дознаний.
Свидетели сидели на стульях в ряд, а место на углу стола выделили адвокату обвиняемой, щеголеватому, одетому с иголочки джентльмену в золотом пенсне; еще несколько мест отвели репортерам, а публика всех сортов занимала поставленные рядами скамейки.
Среди собравшихся были те, кого я совсем не ожидал увидеть. Например, присутствовал наш знакомый с Мэнселл-стрит, встретивший нас удивленным и недружелюбным взглядом; в зале был и суперинтендант [102]Миллер из Скотленд-Ярда, поведение которого выдавало некий сговор с Торндайком. Но времени осматриваться уже не оставалось, поскольку заседание началось до нашего прихода. Миссис Гольдштейн, первая из свидетелей, заканчивала свой рассказ об обстоятельствах, при которых было обнаружено тело; когда она, сотрясаясь от рыданий, возвращалась на свое место, присяжные провожали ее сочувственными взглядами.
