— Мы объявили о прекращении нашей обычной деятельности! — надрывался профессор, лицо которого было покрыто столь обильной растительностью, что издали его свободно можно было бы принять за орангутана. — Хватит сидеть сложа руки и мириться с тем, что наши руководители продолжают позорную войну!

Это был член ученого совета, один из тех парней, которые два дня назад с радостью дали Эдгару под зад коленкой. Теперь он выступал в роли страстного борца за мир, и толпа вторила ему.

— Весь мир смотрит на нас! — начала она скандировать в конце его выступления.

На какой-то миг я даже поддался всеобщему порыву, больше смахивавшему на массовый психоз. Я лелеял свою страсть и надежду, как драгоценную игрушку, — я цеплялся за них, дышал ими. А затем посмотрел на часы и забыл обо всем этом. У меня оставалось только сорок минут.

Африканский дом находился в одном старом общежитии из красного кирпича. Афроамериканские студенты, как они с недавних пор начали называть себя, путем обмана, лести, хитрости, запугивания, то есть всеми правдами и неправдами добились того, что в их распоряжении оказался блок из тридцати комнат. Места для проживания в Африканском доме выделялись исключительно лицам, принадлежавшим к негритянской расе. Он был задуман в качестве отдельного рая, где все ходили в дашики, мужской рубашке с круглым вырезом и короткими рукавами, называли друг друга «брат» и могли вести дебаты по политическим и культурным вопросам, имевшим значение только для членов этой общины. Всякий раз, когда я проходил мимо этого здания, из его окон звучала хорошая музыка — Мириам Макеба, Джуниор Уокер и «Мираклз», — будившая во мне воспоминания о школьных годах. В ежедневной газете, выходившей в кампусе, регулярно печатались редакционные статьи, в которых обсуждалась целесообразность подобного разделения. Усвоив с раннего возраста, что нет способа глупее, чем судить о человеке по цвету его кожи, я относился к образованию Африканского дома как к иррациональному и крайне деструктивному явлению. Однако к этому времени его существование уже было общепризнанным фактом. Над дверью здания на ветру трепетал флаг Ганы. Здесь тоже из окон свисали забастовочные транспаранты — неожиданное проявление солидарности.

В коридоре у первого попавшегося человека, которым оказалась духовная сестра в темных очках, с ярко выраженной афроамериканской внешностью, я спросил, где можно найти Хоби Таттла. Девушка не сразу ответила на вопрос. Она сидела за старым ученическим столом школьного образца, который притащили сюда не иначе как из аудитории, и читала Кейна. На стенах красовались лозунги, в которых были использованы цитаты из Фредерика Дугласа и Мартина Лютера Кинга.

— Кто ты?

Я ответил ей:

— Друг. Товарищ по комнате.

— Ты наркоман?

— Если хочешь обыскать меня, пожалуйста. Я не возражаю. — Я поднял руки.

Комната, где я спустя десять минут нашел Хоби, была целиком отделана черной и белой кафельной плиткой в шахматном порядке, размером восемнадцать на восемнадцать дюймов. Плитка покрывала не только пол, но также стены и потолок. Сначала у меня зарябило в глазах. Впечатление было такое, будто я смотрю в калейдоскоп. Распахнув дверь, я увидел Хоби, который сидел в углу у простой тумбочки стандартного образца, оклеенной черной бумагой. На нем была длинная кожаная куртка. Сначала я подумал, что он болен или пьян, однако Хоби улыбнулся вполне осмысленно, и мне стало ясно, что он в здравом уме. На полу рядом с ним, в нескольких дюймах от его руки лежал большой вороненый пистолет. Я никогда еще в своей жизни не видел пистолета, кроме как в кобуре у полицейского, и поэтому с удивлением воззрился на него.

— Ты что, хочешь застрелить меня? — Он слегка улыбнулся и жестом пригласил меня войти. Я обвел рукой стены. — Психоделия?

— Эта штука действует.

— Если посмотришь через увеличительное стекло. Как поживаешь, дружище?

— Все зашибись, — ответил он.

В действительности вид у Хоби был неважный. Несмотря на темный цвет кожи, было заметно, что у него покраснели переносица и ноздри. Похоже, его предубеждение против кокаина в трудную минуту дало трещину. Хоби сказал мне, что в свое время здесь была берлога Кливленда, где он проводил большую часть свободного времени.

— Да, твой приятель Кливленд угодил в переплет. Дело пахнет сроком, и притом серьезным.

— Понимаешь, какая штука, все было подстроено. Копы сами подкинули ему дурь. Просто кое-кому очень не по душе, что черный, который умеет постоять за себя и за своих ребят, учится не где-нибудь, а на юридическом.

Такова была официальная версия «Пантер». Тот, кто заменил у «Пантер» Элдриджа Кливера на посту министра информации, в выступлении по радио назвал арест Кливленда грязной провокацией. Однако подобные напевы все мы слышали уже далеко не раз, и они не производили впечатления. Все то, что встало между Хоби и мной, что мешало нам вернуться к прежним дружеским отношениям, выразилось теперь в его одухотворенном пересказе этой грустной маленькой лжи.

— Я уезжаю в Канаду, — сообщил я ему.

— Да, — сказал он. — Старушка Люси говорит, что собирается составить тебе компанию.

— То же самое она говорит и мне. Ей нужно сменить обстановку. После всего, что у вас там было, она просто сама не своя.

— Да, вот такие дела, — произнес Хоби безжизненным голосом.

— Вот такие дела, — ответил я. — Так что, если вдруг услышишь, как канадцы говорят «клево» вместо «все путем», — тебя это не удивит.

Мне очень хотелось немного развеселить его, вселить в него хоть чуть-чуть бодрости. Я хотел, чтобы он был тем, кем был всегда, моим другом. Хоби криво усмехнулся:

— Вообще-то я надеялся, что ты забежишь на минутку попрощаться.

— Ну вот, хотя бы теперь я оправдал твои ожидания, дружище. Знаешь, тут у меня появились кое-какие серьезные проблемы. Надо залечь на дно.

— Тебя уже начали искать?

— Не исключено. Хотя говорить что-либо определенное еще рано.

Я не знал, насколько мог ему доверять. Обладавший прекрасным слухом, Хоби в совершенстве усвоил произношение и обороты речи городских низов. Его отец, я был уверен, не раздумывая, дал бы ему затрещину, услышь он его речь. Наверное, в этом и загвоздка, думается мне. Хоби взял все, чем, по мнению его отца, он должен был обладать, и положил это в обертку другого поколения. Оказавшись за две тысячи миль от отчего дома, вне тени, которую отбрасывало на него влияние Гарни, он учился быть в ладу с самим собой. Как часто бывало, я примерял ситуацию на себя, и итоги сравнения не могли меня утешить.

Издалека со стороны площади донесся восторженный рев толпы. Забастовщики разошлись не на шутку. Хоби с усталой неподвижностью оглянулся на окно, задернутое черной шторой, и закряхтел точно старик:

— Ребятишки устроят Трики веселенькую жизнь. Ему точно придется прекратить войну, а то они никогда не вернутся за парты. — Эта мысль вызвала у Хоби усмешку.

— Они делают то, что в их силах, Хоби.

Он поднял руку. В действительности ему было все равно. Мы замолчали.

— Может быть, поговорим насчет ЦПИ? — предложил я немного погодя. — Наверное, это беспокоит тебя больше всего?

Он даже не шелохнулся. Медленно прожевывая слова, выползавшие из его рта, как фарш из мясорубки, Хоби ответил:

— Я тут ни при чем, но раз уж ты спрашиваешь, скажу тебе еще раз: я ничего не сделал, кроме того, о чем ты уже знаешь. Однако и этого может хватить, чтобы оказаться в дерьме. Ты же слышал насчет отпечатка пальца, обнаруженного на остатке?

— О, Хоби! Господи Иисусе! — Только теперь до меня дошло, что Джун, должно быть, имела в виду именно это.

— Меня держит в курсе один из этих долбаных товарищей Кливленда. Эти скоты устроили взрыв и в моей голове. С другой стороны, — Хоби взял пистолет и приставил его к своему виску, — эта игрушка может пригодиться. — Он улыбнулся. — Или пристрелить кого-нибудь? — сказал он, и дуло пистолета повернулось в мою сторону.

— Давай не будем спешить. Авось обойдется.