— По-испански? Кто?

Никки показывает ручонкой в сторону гостиной. Она никак не может запомнить имя Сары или описать ее внешность. Сет уже тысячу раз объяснял ей, что Сара — его дочь, однако Никки не в состоянии поверить, что дочерью может быть не такая маленькая девочка, как она, а взрослая женщина.

— Ты имеешь в виду, когда Сара молилась? — спрашивает он. — Это был иврит. По-ис-пан-ски, — дразнит он Никки и, сграбастав ее под мышки, начинает подбрасывать в воздух.

Малышка в восторге визжит. Затем Сет ловит ее в последний раз, и Никки прижимается к нему. От нее исходит невыразимо приятный запах, какой бывает только у маленьких детей. Сету кажется, что этот запах проникает во все клетки его тела. Исаак был вечно угрюмым и сторонился всех, поэтому Сет был практически лишен возможности испытывать удовольствие от общения с маленьким ребенком. Играя с Никки, он как бы опять возвращается в те времена, когда ему было под тридцать, а Сара была такой, как Никки.

Сара была сюрпризом во всех отношениях, начиная с зачатия, которое оказалось совершенно неожиданным. После того как она появилась на свет, в их жизни произошли коренные изменения. Все было подчинено ее нуждам. Сету и Люси пришлось здорово помучиться, прежде чем они научились кормить ее. У девочки была аллергия на молочные продукты, и, кроме того, в течение нескольких лет она могла принимать пищу только вперемешку с жареными бобами. Каждый день становился для них испытанием. Ведь нужно было ломать голову над меню Сары. В то же время Люси должна была готовиться к занятиям в колледже, который она хотела закончить во что бы то ни стало, а Сет работал в газете.

Одну его статью купил синдикат из пятидесяти газет. Она имела успех, и синдикат выразил желание распространять колонки Сета на постоянной основе. Теперь он должен был работать еще больше. Искать материал. Брать интервью. Засиживаться допоздна за письменным столом. Интернета и ноутбуков, которые здорово помогли бы сэкономить время, тогда еще не было. Идеи, приходившие в голову, он записывал на отдельные листы бумаги, которые в беспорядке кучей валялись на столе. Сет работал над ними вне всякой последовательности, повинуясь наитию и вдохновению, и питал органическое отвращение ко всякому порядку в своей творческой деятельности. Разрываясь на части дома и на работе, он вдруг обнаружил, что все, чем он занимается в течение дня, о чем думает — Сара, Люси, его статья, — дает ему ощущение глубокой цели. Куда это могло привести, кто знает, но он опять стремился к чему-то, пусть даже цель заключалась всего лишь в создании самого себя. Трудное, но славное было время, думает он теперь.

Предаваясь этим реминисценциям, Сет крепче прижимает к себе Никки и принимается качать ее взад-вперед. Ее длинные темные волосы сегодня заплетены в косички, которые теперь разлетаются в разные стороны. Играя с ней, Сет всегда испытывает некоторое смущение. Добро пожаловать в нашу эпоху. Однако шестилетний малыш в любую эпоху остается малышом и нуждается в ласке и внимании. Его нужно тискать и тормошить, подкидывать к потолку и бегать с ним наперегонки. Когда его дети были маленькими, Сет больше всего любил прикорнуть вместе с ними, держа их за руку. Ему казалось, что их тела составляют единое целое и что так будет всегда. Наконец Сет отпускает Никки, чтобы объяснить ей, что делала Сара.

— Иногда люди чувствуют, что им нужно попытаться поговорить с Богом. Это называется молитва. И Сара молилась за своего дедушку. Ты помнишь того очень старого человека? Я показывал тебе его фотографию. Я часто навещал его. Вот его мы и поминаем сегодня.

— А он умер?

Сет знает, что Сонни подробно ей все объясняла, однако наверняка они еще будут возвращаться к этой теме.

— Ему было больше девяноста лет. Он был почти на девяносто лет старше тебя.

Его отец был ровесником века, этого покрытого мраком, изумительного века, думает Сет. Он еще не плакал, но слезы пару раз уже подступали к горлу, вставая комом, и теперь, когда в его голове родилась эта новая мысль, он едва слышно всхлипывает, но усилием воли заставляет себя сдержаться. Никки будет расстроена. Если бы она была его ребенком, дело другое. Ничего страшного не произошло бы, если бы она немного и взгрустнула. Он бы прослезился и потом сказал ей, что это тоже жизнь. Никакого раболепия перед алтарем детской уязвимости. Однако она не его ребенок.

— Он уже в земле?

Сет объясняет ей, как умеет. Что так и должно быть, что каждый человек должен уйти в землю, чтобы затем опять возродиться в цветах и траве. И все же в нем остается осадок неудовлетворенности. Он подозревает, причина в том, что ни Сонни, ни он никогда не говорили Никки, что у Сета был маленький сын ненамного старше, чем Никки сейчас, который умер. Даже если бы Никки была втрое менее смышленой, чем она есть, и обладала лишь частью того удивительного проницательного ума, которым она оценивает взрослый мир, она бы почувствовала, поняла бы. Кто же такой, в конце концов, этот человек, думает она, о котором постоянно упоминают они с Сарой? Если все будет идти так и дальше, думает Сет, придется объяснить ей все откровенно, не виляя вокруг да около. Он не поступит так, как поступили с ним, и не построит семейный очаг, отравленный тайным страхом, о котором нельзя упоминать.

— Ну, так вот это и делала Сара. Она молилась. А когда молятся евреи, они говорят по-еврейски, на иврите. Понятно? Мы с Сарой — евреи, поэтому она говорила на иврите.

— А я еврейка?

Вопрос заставляет его задуматься. Ее дедушка Джек Клонски, если верить семейной легенде, был евреем. Если рассуждать в духе реформы, то, пожалуй, этого достаточно.

— Думаю, что нет, Никки. Дело в том, что твоя мама не еврейка. Обычно у людей все зависит от того, кто их матери. Или отцы. А Чарли и твоя мама, по правде говоря, не любят ходить в церковь. Некоторые люди не любят молиться. Да я и сам, если честно, не слишком большой любитель.

— Дженнифер Два ходит в церковь.

В группе Никки в детском саду есть три девочки, которых зовут Дженнифер.

— Вот как? Значит, она, наверное, любит молиться. И Саре это тоже нравится.

— Ладно. А как мне сказать?

— Что?

— Если мне это нравится. Бог, — добавляет она с благородным пренебрежением, достойным шестилетней девочки.

— Я уверен, твоя мама поможет тебе. Может быть, ты когда-нибудь сходишь в церковь с Дженнифер Два. Или знаешь что? Ты могла бы сходить с Сарой. И потом могла бы поговорить насчет этого с Чарли и своей мамой. Может быть, ты захочешь стать католичкой, как твоя тетя Хен, или будешь иудейкой, как я. Возможно, ты решишь, что тебе лучше быть как Чарли и твоя мама. Большинство людей поступают именно так. Однако все это в будущем, и какую бы веру ты ни решила принять, сейчас тебе еще рано беспокоиться об этом.

— Я уже решила.

— Что?

— Я хочу быть иудейкой. — Она кладет свою ручку на ладонь Сета. И придвигается к нему чуточку поближе.

— Ну вот, мы опять все вместе, — говорит Хоби, и его глаза иронически поблескивают, когда он обводит взглядом старый обеденный стол из красного дерева, за которым сидят Сонни, Никки, Люси, Сет и Сара.

Гости уже разошлись. Кое-кто, возможно, еще заглянет чуть позже, но, памятуя о том, что покойный в течение всей своей жизни в Америке не слишком стремился обзаводиться близкими друзьями и знакомыми, семья решила, что на этом официальная часть поминок и закончится. Самолет Люси улетал в Сиэтл поздно вечером. На столе стояли тарелки с едой, купленной в китайском ресторанчике. «Пища еврейской боли», как выражается Сет, одна из тех его шуток, смысл которой до Сонни не доходит. По всей гостиной распространяются ароматы восточных пряностей и слегка пригоревшего растительного масла.

«И как только можно было успеть проголодаться?» — удивляется Сонни. Эти евреи ничем не отличаются от поляков. Тоже не дураки поесть. Им только дай повод, и будут жевать с утра до вечера.