— Да.

— Я говорю быстро, потому что у меня кончается время. Не хочу нарушать правила. Наши условия таковы: на следующие шесть месяцев он поедет туда, куда мы скажем. Мы подберем ему местечко. Где-нибудь в прекрасной Америке. Где-нибудь от моря и до моря. Где-нибудь там, где мы сможем присмотреть за ним. Он сможет жить и работать. Делать все, что ему заблагорассудится. Мы снабдим его кое-какими документами, дадим карточку социального страхования, ну и все такое. Он сможет существовать под чужим именем. Все будет хорошо, пока он будет помнить, что его могут проверить. Он знает, чего мы ожидаем. Он не должен исчезать, не поставив нас в известность, где его искать. Даже на десять минут. И ему никогда, повторяю, никогда нельзя контактировать с полицией. Местные копы или ФБР, все равно. То же самое относится и к вам. Абсолютно. Если к вам явятся ищейки из Бюро, у вас нет ни малейшего представления, куда он подевался. Если что-то не так, то Сет у нас всегда под рукой. Мы звоним в ФБР и сообщаем, куда им явиться за своим клиентом. Мы линяем в Алжир, а он следует прямым ходом в казенный дом, где Дядюшка Сэм будет его холить и лелеять месяцев восемнадцать как минимум, а может быть, и все три года. Улавливаете ход моих размышлений?

— Я достаточно ясно представляю себе картину, — ответил отец.

— Тогда до свидания.

Джун перезвонила через сорок минут.

— Какие-либо вопросы?

— Никаких, — ответил отец.

— Денежки наготове?

— Я поговорил напрямую с банкиром. Перевод будет сделан к концу дня. Казино уже предупреждено и обслужит Сета, когда бы он ни прибыл.

— Никаких проблем?

— Абсолютно. Банкир, правда, немного удивился, однако я объяснил ему, что вот уже некоторое время в качестве хобби изучаю законы вероятности применительно к игре в блэк-джек. Он проявил живой интерес и даже порекомендовал мне книгу.

— Отлично. Передаю трубку вашему сыну.

— Папа! Прости меня…

Нет, я не притворялся. Несмотря на то что я практически добился своего, я чувствовал себя отвратительно. Меня мучили угрызения совести.

Отец не ответил. Он терзался противоречивыми чувствами. Я знал это. Он весь исходил злобой и в то же время испытал облегчение, услышав мой голос.

— Я хочу удостовериться, что ты понимаешь, что произойдет потом, — сказал я.

— Ты позвонишь нам.

— Я имею в виду — после этого. Меня будет разыскивать ФБР. Меня объявят в розыск в течение ближайших недель. Ты не сможешь ни позвонить мне, ни написать. Ты это понимаешь? Ничего, что могло бы хоть как-то навести их на мой след.

— Твоя мать не вынесет этого.

— Я буду звонить. С платного телефона. Просто чтобы вы знали, что со мной все в порядке. Это все, что я могу сделать.

— Мы будем знать, где ты?

— Для вас гораздо безопаснее, если не будете. В самом деле. Ты честно скажешь: «Я не знаю». Я не хочу, чтобы у вас из-за меня были неприятности.

— Неприятности, — повторил отец. — Мой Бог, Сет.

Однако теперь, когда контуры будущего уже были определены и пути назад отрезаны, в его голосе не звучало никаких жалобных ноток. Такой вариант вполне устраивал его. И он никогда и ни о чем не догадается. Если бы не боль в душе из-за утраты денег, отец рассматривал бы все это как идеальную сделку.

— Как мама?

— Она ничего не знает.

— Ну и прекрасно. Послушай, все утрясется.

— Я буду молиться, — ответил отец.

Разговор закончился, но я долго еще сидел у телефона. Я чувствовал себя выжатым как лимон. Все было кончено. Во всех отношениях. Я сделал самую грязную часть работы, и все остались живы. Ни к кому не пришлось вызывать коронера. Никто не узнал, что его предали. Теперь я ждал, когда же наконец во мне родится доселе неизведанное чувство свободы, избавления. В комнате слегка пахло выхлопными газами, которые заносил сюда ветер, трепавший шторы.

— Знаете, Сет, в жизни много жестокости, может быть, даже чересчур, — сказала Джун. — Вот, например, хирург, который спасает тебе жизнь — в нем тоже есть небольшая частичка, которая получает удовольствие от вида крови, появляющейся из-под скальпеля.

— О ком из нас мы сейчас говорили? — спросил я, хотя у меня и так не было никаких сомнений на сей счет.

Отчаянная хандра перешла в неврастению. Я сделался опасен. Я должен был осознать этот факт, и никакого удовольствия мне это не доставило. Я уже ощущал тот мрачный груз, который будет давить на меня всякий раз, когда я буду вспоминать данный эпизод, сколько бы лет ни прошло. Однако для Джун, насколько я мог видеть, эпохальные события были насущной потребностью. Она не могла жить без них: яркие огни рампы, она на сцене, гром аплодисментов. Вещи, которые взрываются. Резкие перемены. Катастрофы. Новый любовник. Ее натуру оказалось постигнуть легче, чем я думал раньше.

— Я пыталась объяснить вам свое отношение к происходящему, — сказала Джун. — Когда я думаю об этом, у меня возникает какое-то невероятное ощущение причастности к чему-то очень важному, прежде всего для очень многих людей, а потом уже для меня. Я знаю, это вызывает у вас отвращение. И вижу, как вам нелегко все далось, и вы мучаетесь, изводя себя сомнениями. Да, это очень болезненно. Однако все мы должны приносить жертвы на алтарь революции.

Зазвонил телефон. Джун подняла трубку и, не сказав ни слова, молча выслушала сообщение. Положив трубку, повернулась ко мне.

— Вы можете найти Таттла в Африканском доме, — сказала она. — И будьте осторожны. Кливленд ведет себя в тюрьме крайне безответственно. Он всю камеру поставил на уши. Это еще одна причина, по которой мы хотим побыстрее вытащить его оттуда. Часа, я думаю, вам хватит. — Она посмотрела на свои часы.

Порывшись в кармане, я вытащил ключи от машины и уже направился было к двери, но затем повернулся.

— А какую жертву приносит Эдгар? — спросил я. — На алтарь революции?

Смерив меня долгим и пристальным взглядом, она ответила:

— Веру.

В наступившей тишине мне показалось, что я слышу тиканье своих наручных часов. К действительности меня вернул вой клаксона, доносившийся с автострады. Ответ Джун имел большее значение для меня, чем для нее, и она интуитивно догадалась об этом.

— А в чем состоит ваша жертва? — поинтересовался я.

— Я остаюсь с Эдгаром, — ответила она не раздумывая и потянулась за книгой, которая лежала все там же, на постели. В мою сторону она больше не посмотрела.

Проходя по кампусу, я, к своему удивлению, обнаружил, что он погрузился в праздничную атмосферу. Нынче утром члены ученого совета большинством голосов приняли решение о присоединении к общенациональной забастовке университетов. Занятия были приостановлены на неопределенное время, чтобы студенты могли принять участие в кампаниях по сбору подписей под обращениями к конгрессу и Белому дому. Однако те, похоже, обрадовались законной возможности повалять дурака и не спешили заниматься общественной деятельностью. Несмотря на некоторую взвинченность, здесь по-прежнему присутствовали обычное веселье и раскованность уик-энда. Из распахнутых окон доносилась громкая музыка, а на улицах и лужайках, как всегда, было полно людей, слоняющихся без всякой цели. На стенах общежитий висели огромные транспаранты, изготовленные на скорую руку из простыней. На них красным был изображен сжатый кулак внушительной величины, под которым было написано всего одно слово: «Забастовка».

Когда я пробирался к площади, мне в руку сунули отпечатанную на мимеографе листовку.

На главной площади уже шел марафон у микрофона: антивоенные ораторы сменяли друг друга через каждые пять минут; преподаватели и студенты клеймили позором политику Ричарда Никсона под восторженные овации толпы. Мощнейшие усилители, которые обычно используют на своих концертах рок-музыканты, разносили над головами многотысячной оравы лозунги, эхом отражавшиеся от стен зданий, и были слышны, наверное, в радиусе полутора-двух миль.