Учитывая, что отец всю жизнь не стеснялся осуждать любой мой жест и взгляд, я не удивился, что и мое имя оказалось в списке, и мне еще повезло: он не догадывался, что я фигурировал в нем дважды.

После драки отец скрылся в темноте, бормоча угрозы.

— Я из тебя душу выну! — крикнул он никому конкретно, просто в ночь.

Подгребли полицейские, и, как всегда, вид у них был, какой имеют мусорщики после гулянки на улице, но как только к Дэйву вернулось дыхание, он завопил:

— Я не собираюсь выдвигать обвинение! Не преследуйте его! Вы препятствуете исполнению воли Божьей!

Я поморщился, желая, ради самого же Дейва, чтобы Господь не услышал его ахинеи. Сомневался, что Бог больше любит подхалимов, чем всех остальных.

Сказать по правде, этот эпизод не позволил мне умереть от скуки. С тех пор как с «Учебником преступления» было покончено и проект был надежно похоронен, Кэролайн уехала, Терри посадили за решетку, а Гарри умер, городу нечего было мне предложить. Все, кого я любил, оказались вне досягаемости, и я не знал, чем занять себя. Короче, у меня не было ни одной идеи.

И уехать я тоже не мог. Хотя уже не выдерживал сосуществования с живым трупом, но ничего не мог поделать с моей опрометчивой клятвой не оставлять мать ни при каких обстоятельствах. Пока она так некрасиво увядала, это казалось совершенно невозможным.

Я никак не мог улучшить ее состояние или облегчить физические страдания, но понимал: мое присутствие в доме помогало ей сохранить относительное спокойствие духа. Джаспер, способен ли ты понять, что это за ноша — осчастливливать одним лишь своим присутствием? Наверное, не способен. Моя мать всегда была во власти любви к сыновьям. Стоило в комнате появиться Терри или мне, у нее сразу начинали светиться глаза. Какое это было для нас бремя! Мы чувствовали себя обязанными входить в эту самую комнату или чувствовали вину за то, что заставили ее грустить. Невероятная обуза! Разумеется, когда человек настолько нуждается в тебе, что жизнь в нем поддерживает сам факт твоего существования, это неплохо для твоей самооценки. Но представь, что значит наблюдать, как увядает этот близкий? Тело матери высохло и не могло поддерживать в ней жизнь. По мере приближения смерти умирала ее потребность во мне. Но не спокойно. Отнюдь. Течение ее жизни породило две вещи: меня и Терри. Но Терри не только давным-давно выскользнул меж ее пальцев, он все больше удалялся из сферы досягаемости. Оставался я. Из двух ее мальчиков, про которых она говорила, что хотела бы пришпилить их булавками к собственной коже, чтобы они никуда не делись, теперь только я придавал смысл ее существованию. И я не собирался ее покидать, как бы ни претила мне мысль, что в этом насквозь пропыленном доме я занимаюсь исключительно тем, что жду ее смерти.

К тому же я остался без денег и не мог никуда сбежать. Все осложнило доставленное курьером письмо. Оно пришло от Стэнли.

Я тряс светло-коричневый конверт до тех пор, пока из него что-то не выпало. Это был чек на 15 тысяч долларов. Не бог весть какая сумма, но по меркам человека, привыкшего докуривать бычки, не такая уж маленькая.

Вот так получилось, что я собрался в дорогу. Черт с ней, с моей нерушимой клятвой — я решил ее нарушить. Мне казалось: матери не будет никакого проку, если меня засадят гнить в тюрьму рядом с ее младшим, уже гниющим, сыном. Тюрьма была местом для Терри. Я бы не пережил и первого похода в душ.

Я так ни разу и не собрался навестить брата с тех пор, как его упекли за решетку. Это может показаться странным — сколько я носился с ним и беспокоился о нем, но, сказать по правде, мне до смерти осточертело все, что было связано с Терри Дином. Меня угнетало всеобщее им восхищение. И больше я ничем не мог ему помочь. Мне требовалась передышка. Но вот я получил от него письмо и, помню, подумал: впервые вижу его почерк.

Я тотчас же начал собирать вещи. Откопал старый коричневый чемодан, побросал в него одежду и стал обводить глазами комнату в поисках чего-то памятного, но оставил это занятие, едва вспомнил: задача памятного активизировать память. Ну уж нет! У меня не было ни малейшего желания всюду таскать за собой собственные воспоминания. Слишком они были тяжелыми.

— Что ты делаешь? — спросила мать. Я пристыжен но повернулся, словно меня застали во время мастурбации.

— Уезжаю.

— Куда?

— Не знаю. Скорее всего в Париж. — Я сам удивился тому, что сказал. — Хочу разыскать Кэролайн Поттс и попросить ее выйти за меня замуж.

Мать ничего не сказала, только стояла и раскачивалась.

— Обед через полчаса.

— Хорошо.

Когда она ушла, мне показалось, что раскрытый рот чемодана скалится на меня с еще большей укоризной.

После прошедшего в молчании обеда я совершил свое последнее восхождение на холм попрощаться с Терри. Это был самый жаркий день за все лето — настолько жаркий, что на листьях можно было поджаривать бекон. И ветер был тоже жарким, и мне казалось, что я шествовал внутри фена для сушки волос. Когда я миновал ворота, сердце мне крепко стиснули мозолистые руки ностальгии, и я понял, что человек сожалеет и о хороших, и о плохих временах, потому что в итоге он сожалеет о времени вообще.