— Анук, вот что я тебе скажу. Начинай-ка без меня. Я позвоню тебе через полгода — посмотрим, как пойдут у тебя дела. И может быть, я приду к тебе на помощь. Но это под большим вопросом.
У нее странно булькнуло в горле, она тяжело задышала. Глаза округлились. Я почувствовал слабость. Трудно идти по жизни, постоянно испытывая разочарования, но разочаровывать других — это тоже отнимает силы. Поэтому не следует отвечать на телефонные звонки и открывать дверь. Тогда не придется говорить «нет» тем, кто стоит по другую сторону.
— Хорошо, Джаспер. Но прежде чем ты уедешь, я хочу, чтобы ты сделал одну вещь.
— Какую?
— Напиши некролог на смерть отца, а я его опубликую в газете.
— Зачем? Это никому не интересно.
— Мне интересно. И тебе тоже. Понимаю, ты не позволяешь себе оплакивать отца. Он тебе сильно досаждал, но он тебя любил и сделал тебя таким, какой ты есть. Поэтому ты обязан ему и себе написать о нем. Не важно, лестное или оскорбительное. Только бы было правдой и шло от сердца, а не от ума.
— Ладно.
Мы снова сели в машину. Бездомный смотрел нам вслед, и его улыбающиеся глаза недвусмысленно говорили: он только что подслушал разговор людей, которые слишком серьезно относятся друг к другу.
«Мерседес» остановился у моего дома, но мы продолжали сидеть в машине не шевелясь.
— Неужели я не сумею убедить тебя хотя бы на несколько месяцев задержаться в Австралии?
Мне было очевидно: больше всего Анук хотела видеть рядом с собой дружеское лицо и теперь расстраивалась, что свое я увозил в Европу.
— Извини. Не могу.
Она кивнула и выписала мне чек на 25 тысяч долларов. Я был бесконечно благодарен, но не настолько, чтобы не пожалеть, что сумма не оказалась больше.
Мы поцеловались на прощание, и, глядя, как удаляется черный «мерседес», я почувствовал себя почти безутешным. Но по привычке собрался, отправился в банк и положил обозначенную на чеке сумму на свой счет. Теперь придется ждать три дня, прежде чем я сумею воспользоваться деньгами, чтобы купить билет на какой-нибудь рейс в один конец. Три дня казались мне очень большим сроком.
Дома я лег на диван и, уставившись в потолок, старался не думать о том, что на диванных подушках появились кошачьи волосы, которых вчера не было. Кошки в доме не водилось, и я не мог объяснить сего факта. Очередная бессмысленная и непостижимая загадка жизни.
Я шагнул в сон и не заснул. Попробовал призвать сон к себе, но из этого тоже ничего не получилось. Встал, выпил пару банок пива и снова улегся на диван. Мозг пытался ухватить и изъять из глубин сознания несколько хрупких образов, готовых тут же рассыпаться, если о них как следует задуматься. Вместо этого я стал думать о будущем. Через три дня я полечу на самолете в Европу, как когда-то мой отец и примерно в том же возрасте. Он тоже покидал Австралию после того, как умерли почти все, кого он знал. Иногда приходится идти по стопам родителей. Нельзя рассчитывать, что каждый чих, кашель или царапина — ваши собственные.
Примерно в полночь я начал работать над некрологом на смерть отца, который Анук собиралась напечатать в своей газете. Два дня смотрел в чистый лист бумаги, затем написал следующее:
«Мартин Дин, 1956—2001
Кем был мой отец?
Потрохами Вселенной.
Ее жировой прослойкой.
Язвой во рту времени.
Он жалел, что не обладал великим историческим именем, например, папа Иннокентий VIII или Лоренцо Великолепный.
Он первый мне сказал, что ни один человек в мире не приобрел бы страховой полис, если бы речь шла не о страховании жизни, а о страховании смерти.
Он считал, что лучшее определение завершенности — погребенный прах.
Он полагал, что те, кто не читает книг, не знают: сколько бы ни существовало бесплодных гениев, все они ждут, когда их востребуют.
Он думал, что не бывает любви к жизни, а только — к стилю жизни.
О Боге: если человек живет в доме, то лишь формально интересуется фамилией архитектора, построившего его жилище.
Об эволюции: он отказывался признавать, что человек занимает верхнее место в пищевой цепи, коль скоро он до сих пор верит газетным заголовкам.
О боли и страдании: он считал, что все это можно вынести. Непереносим страх боли и страдания».
Я прервался и перечитал написанное. Справедливо. И неплохо. Текст был гладким, но следовало держаться ближе к личности. В конце концов, отец был не извергающим идеи заключенным в колбу мозгом, а человеком с эмоциями, от которых ему было плохо.
«Он так и не добился такого уединения, которое не пугало бы его одиночеством. Его уединение его страшило.
Он не мог слышать, как какая-нибудь мать зовет в парке своего ребенка, а тот не отзывается. Ему немедленно приходило в голову, что с маленьким Хьюго (или как его там) случилось нечто ужасное.
Он всегда гордился тем, чего другие стеснялись. У него был довольно сложный комплекс Христа. Его взгляд на мир, казалось бы, говорил: „Местечко пропащее! Требуем подновления“.
Он был исключительно энергичен, но не имел такого хобби, которое бы требовало энергии, поэтому часто читал во время прогулок, перед телевизором и когда бродил из комнаты в комнату.
Он всем сочувствовал и если обнаруживал, что кто-то страдает, возвращался домой и ложился на диван».
Хорошо. Что еще?
Я пробежал глазами по строкам и решил: пора переходить к сути. В чем его суть как человека?
«Его восприятие смерти разрушило всю его жизнь. Сама мысль о смерти валила отца с ног не хуже ядовитой тропической лихорадки».
Боже! Стоило мне затронуть эту тему, как я почувствовал во всем теле тяжесть. Как и Терри, я понял — отца убивал страх. Он часто повторял, что, согласно его убеждениям, страх — основа всех человеческих верований. Я же развил в себе уродливую мутацию его недуга: страх страха смерти. В отличие от отца и в отличие от Терри я боялся не столько смерти, сколько страха смерти. Страха, который заставляет людей верить, убивать друг друга, самих себя. Боялся страха, благодаря которому мог создать себе утешительную или отвлекающую ложь и положить ее в основу всей жизни.
Зачем я уезжаю? В погоне за лицом, преследовавшим меня в кошмарах?
Еду, чтобы больше узнать о нем? О матери? О самом себе?
Так или нет?
Отец считал, что люди вообще не ездят в путешествия, а проводят жизнь, отыскивая и собирая свидетельства, которые помогут им дать разумное объяснение тому, во что они верят с первогодня. Им, разумеется, полагаются новые откровения, но они редко потрясают изначальную систему верований — скорее, служат для них надстройкой. Он верил: если основа не затронута, не важно, что на ней возводить, и это вовсе не путешествие. Это — наслаивание одного на другое. Он не соглашался, что человек вообще начинает с нуля. Зато часто повторял: «Люди не ищут ответов. Они ищут факты, способные подтвердить их доводы».
Я стал размышлять о его путешествии. В чем его суть? Отец, хоть и странствовал по миру, но далеко не удалился. И хоть окунался в различные озера существования, его дух не сменил аромата. Все его планы, задумки и замыслы вращались вокруг одного и того же: отношений человека и общества — в более широком плане человека и цивилизации, в более узком — человека и его окружения. Он стремился изменить мир, но считал его устойчивым и неизменным. И не пытался выявить пределы внутри себя. Насколько способен человек развиваться? Возможно ли изучить его суть и расширить ее границы? Способно ли к распрямлению сердце? Можно ли излить через рот душу? По силам ли мысли управлять автомобилем? Последнее ему вряд ли приходило в голову.
Наконец я понял, как восстать против образа жизни отца. И мне стала понятна природа моего анархизма. Подобно Терри, я существовал словно на грани смерти, а там — будь, что будет.
