Литмир - Электронная Библиотека

Под траченным молью пальто из бобрика обнаружился большой деревянный ящик со сгнившими углами. Судя по всему, его испортили вода и время. На ящик был повешен замок, но на полу валялся ломик. Власти оторвали доски и в надежде обнаружить пропавшие миллионы успели порыться внутри. А я продолжил их занятие. Сбоку лежал желтый конверт, надписанный по-французски, с отцовской фамилией и австралийским адресом.

Я открыл его.

Сверху лежал рисунок. Тусклый свет не позволил мне разглядеть, что на нем изображено. Когда же я понял, у меня невольно вырвалось: «Какого черта?»

Это был рисунок, сделанный мной в курятнике, в Таиланде. Изображение преследовавшего меня всю жизнь бестелесного лица. Тот самый рисунок, который был уничтожен.

Моя голова кружилась. Я снова бросил взгляд на рисунок. Определенно мой. Но как такое возможно?

Я отложил его в сторону. Под ним обнаружились другие — изображения все того же лица. Но ведь я нарисовал одно! Странно. Затем я все понял.

Рисунки были не мои. Это рисовала моя мать. Я глубоко вздохнул и задумался. Вспомнил зеленую записную книжку отца — его парижский дневник. Он купил Астрид краски, кисти, холсты, и она увлеклась рисованием. Слова из его дневника засели в моей голове. Отец писал: «Каждый рисунок — изображение ада. У нее было много видов ада, и она нарисовала их все. Но ад — это только лицо, и она рисовала только лицо. Одно лицо. Ужасное лицо. Рисовала много раз».

Мгновение страха затянулось в минуту и не прерывалось. Я снова взглянул налицо. Оно напоминало кровоподтек, большой, синюшный и с пятнами. Затем я стал изучать рисунки один за другим. Все было очевидно. Ресницы нижнего века закручивались будто пальцы, волосы в носу напоминали нервные волокна, глаза в состоянии транса, близость сплющенного носа пугала, взгляд тревожил. Лицо словно грозило оторваться от холста и повиснуть в воздухе. И еще у меня возникло неприятное ощущение, что я мог его обонять — запах волнами накатывал на меня с рисунка.

Мы с матерью рисовали одно и то же мерзкое лицо! Что это значило? Может быть, я видел в младенчестве ее рисунки? Нет! После моего рождения мать прекратила рисовать, и, поскольку после ее гибели мы с отцом немедленно уехали из Парижа, я никак не мог их видеть. Следовательно, Астрид нарисовала некое лицо, которое знал и я и тоже его нарисовал. Я снова вгляделся в изображения. Резкие грани и ломаные горизонтальные линии создавали геометрический сумбур. Мертвенно-зеленые мазки и волнообразные жирные черные, красные и коричневые линии превращали лицо из пассивного в лицо с функцией, и эта функция заключалась в том, чтобы устрашать.

Я отложил рисунки и попытался разобраться в том, что увидел. Вполне логично было допустить, что: а) лицо преследовало мать, как оно преследовало меня; или б) она видела его в облаках, но знала человека, которому оно принадлежало.

Я пробрался через камеру к шкафчику и в нижнем ящике обнаружил полпачки «Мальборо» и зажигалку в виде женской фигурки. Раскурил сигарету, но был слишком занят мыслями, чтобы затянуться. И стоял, не в силах двинуться с места, пока сигарета не обожгла мне пальцы.

Веки поднялись, а я и не почувствовал, что закрыл глаза. Мозг сверлила мысль. Но что за мысль! Что за мысль! Почему-то я не мог сразу согласиться с тем, что пришло мне в голову. Кружил по камере и, как игрок в телешоу, восклицал: «О Боже! О Боже!» Раньше подобные моменты озарения со мной не случались. Невероятно! «С какой стати предполагать, что я превращаюсь в отца? — закричал я. — С тем же успехом можно заключить, что я превращаюсь в мать!» И топнул ногой так, что вздрогнуло здание. Тяжесть свалилась с плеч. Что меня постоянно тревожило? Даже если я превращаюсь в отца, то не весь, а лишь некоей частью или долей части. Может быть, четвертью, четвертью — в мать, одной восьмой — в Терри или в лицо или в нечто такое, что я о себе еще не знаю. Существование рисунков расширяло пределы моей личности до границ, о которых я раньше не имел представления. Можете вообразить мою неописуемую радость? Период, когда отец грозил надо мной доминировать — период оккупации, — оказался миражом. Мы никогда не оставались только вдвоем. Я всегда был целым чертовым сонмом личностей. Опустившись на диван, я закрыл глаза и представил себя самого. Все передо мной прояснилось. Прекрасно! Так и должно быть! Я — размытый образ, постоянно пытающийся стать резким. И когда на мгновение все стало в фокусе, я разглядел себя с исключительной четкостью — фигуру на собственном фоне, ворсистую, как кожура персика.

Внезапно я понял, что все это значило. Моя миссия очевидна: лететь в Европу и разыскать родных матери. Лицо — это исходный пункт. Первый ключик. Найду лицо и отыщу семью матери.

Словно в тумане, я схватил как можно больше холстов, взял такси и поехал домой. Смотрел на рисунки всю ночь и испытывал настолько противоречивые чувства, что начал опасаться, как бы не разорваться на части: от глубокого горя, что потерял мать, от приятного ощущения, что мы с ней близки по мыслям, духу и психике, от отвращения к омерзительному лицу, от гордости, что мне удалось проникнуть в тайну, и от разочарования, что я не сумел понять смысл этой тайны.

Примерно в полночь зазвонил телефон. Я не хотел поднимать трубку. Журналисты не оставляли меня в покое. Звонки прекратились, и я с облегчением вздохнул. Но вздыхать было рано. Через минуту телефон снова ожил. Так могло продолжаться всю ночь. И я не выдержал.

— Мистер Дин? — Голос был мужским.

Я решил, что мне следует привыкать к подобным звонкам, и ответил:

— Послушайте, я не даю интервью, ничего не комментирую, не объясняю и не разрешаю себя цитировать. Так что мой вам совет: охотьтесь лучше за каким-нибудь отличившимся в групповом изнасиловании футболистом.

— Я не журналист.

— Кто же вы в таком случае?

— Я интересуюсь, не могли бы мы с вами встретиться?

— А я интересуюсь, кто вы такой.

— Не могу об этом говорить. Ваш телефон скорее всего прослушивается.

— С какой стати надо прослушивать мой телефон? — Я подозрительно посмотрел на аппарат, но определить, прослушивается он или нет, не смог.

— Вы можете прийти на Центральный железнодорожный вокзал завтра в девять утра?

— Но если мой телефон прослушивается, те, кто нас слышат, тоже там будут.

— Об этом не беспокойтесь.

— Я и не беспокоюсь. У меня такое впечатление, что беспокоитесь вы.

— Так вы придете?

— Хорошо. Приду.

Мой собеседник повесил трубку. Я еще какое-то время не сводил глаз с аппарата, надеясь, что он заговорит сам по себе и объяснит все, что я не понимал. Но он не заговорил.

На следующее утро в девять часов я явился на Центральный вокзал и стал ждать бог весть кого. Сел на скамью и смотрел на людей, спешащих на платформы к поездам и тех, кто спешил с платформ в город. Казалось, это одни и те же люди.

Раздался автомобильный гудок. Я обернулся и увидел черный «мерседес» с притемненными стеклами. Из окна высунулся водитель и поманил меня пальцем. Он был мне не знаком. И поскольку я не двинулся с места, он оставил попытки подманить меня и начал махать рукой. Я подошел. Кто сидел на заднем сиденье, мне было не видно.

— Мистер Дин, — обратился ко мне водитель, — не угодно ли вам сесть на заднее сиденье?

— С какой стати? — вскинулся я.

— Джаспер, залезай! — раздался голос из машины, и я улыбнулся, что было очень необычно, поскольку я давным-давно вообще не улыбался. Открыл черную дверцу и нырнул в салон.

Мы десять минут обнимались с Анук и никак не могли разнять рук. А потом смотрели друг на друга, разинув рты. Нам надо было так много сказать, что мы не знали, с чего начать. Анук вовсе не была похожа на богатую вдову. Носила шелковое сари темно-красного цвета и снова обрила голову. Ее огромные зеленые глаза безумно смотрели из черепа, как символы древней катастрофы. Лицо казалось одновременно старым и юным, знакомым и чужим.

144
{"b":"162835","o":1}