Зато мои оскорбленные в лучших чувствах политические противники едва скрывали восторг на лицах. Они обожали все, что позволяло им выражать возмущение от имени электората. Не потребовалось никаких усилий, чтобы закопать меня. Желающие сделать из меня жаркое были избавлены от необходимости раздувать скандал. Им оставалось строить потрясенные мины и, не мешкая, действовать, и тогда каждый мог рассчитывать, что именно в нем увидят того, кто попирает мою шею стопой. Выстроилась очередь желающих меня осудить, их голоса тонули веточной канаве, и каждый отпихивал с дороги других, стараясь присвоить себе славу виновника моей погибели.

Оскар был не в силах остановить лавину, конечно, если предположить, что он вообще что-либо хотел останавливать. Власть взял в свои руки Рейнолд. Анук пыталась упросить свекра помочь мне, но тот оказался неумолим:

— Слишком поздно. Невозможно противостоять волне ненависти, если она достигла берега! — Он был прав: какой смысл по-идиотски заявлять о своей невиновности? Я прекрасно разбирался в механизме того, что происходило, — в сознании людей меня уже накрошили и нашинковали, поэтому граждане вообще не понимали, почему я до сих пор мозолю им глаза. Я это видел по их взглядам — они удивлялись, что я до сих пор дышу. Надо же иметь такие нервы! Мне захотелось обратиться к их снисходительности. Даже пришло в голову объявить, что у меня рак, но я тут же отбросил эту мысль. Я залез в их карманы и не мог рассчитывать на милосердие. Объяви им, что с меня содрали кожу, потому что слепой повар принял меня за большую картофелину, и они бы разразились аплодисментами. Аплодисментами! Такое впечатление, что в нашем обществе христианство как-то незаметно свернуло на путь, где принято требовать око за око, зато по части практического всепрощения никуда не продвинулось.

Но самый большой парадокс заключался в том, что химиотерапия завершилась и принесла положительные плоды. И вот когда я снова обрел жизнь, она стала несносной. Буддисты правы: виновных следует приговаривать не к смерти, а к жизни.

Как ни печально, Джаспер тоже принял долю побоев. Стыдно сказать, но в итоге ему пришлось расплачиваться за грехи отца. Ему стали приходить письма такого содержания: «Будьдобр, скажи своему папе, что я его убью!» Бедный парень! Ему приходилось играть роль курьера и передавать мне угрозы. Жене тоже было не легче. Несчастная Кэролайн! Запутавшееся создание! Она легкомысленно согласилась на интервью, считая, что способна все исправить. Не понимая одного: ее роль раз и навсегда определена, и ее ни вычеркнуть, ни скорректировать. Противопоставив себя свагмену, мы утеряли таланты австралийцев, а с ними права на честную игру. Кэролайн размазали по полу. Открылась моя единственная ложь, и стало достоянием публики, что мы с Кэролайн вместе выросли. С этого момента ее превращение в миллионершу сделало ее в глазах других такой же виновной, каким был я. Ее довели до слез в студии. Мою любовь! Женщины плевали в нее на улице. Слюной! Настоящей слюной! Иногда слюна была даже не белой, а темно-зеленой от долгого курения. Кэролайн оказалась к этому не готова. Меня травили все детство, и теперь это помогало мне справиться с собой: в былые времена с лихвой наглотался горького опыта. Начал жизнь презренной личностью и кончаю такой же — нет особого повода расстраиваться.

А теперь о самой печальной части трагедии: все мои реформы систематически сворачивались, ликвидировались нововведения, все положительное, что я сделал, подвергалось ревизии. Вот так! Случилась самая короткая в истории социальная революция! И этот срез австралийской действительности был отсечен, как вредоносная опухоль. Никого больше не забавлял тот фарс, которым я дирижировал. Все поняли: их одурачили. И мы оказались в той точке, откуда начали. Переписывая со сверхзвуковой скоростью историю, меня клеймили обыкновенным бессмысленным помрачением ума. Каждая тридцатиминутная программа новостей перечеркивала по месяцу реформ. На всех каналах телевидения появлялись грустные лица пенсионерок, рассказывавших, сколько денег они потратили, высылая каждую неделю по доллару, и сколько могли бы купить на них молока, жидкости для мытья посуды и — не сочтите за иронию — лотерейных билетов. Да, да, вновь закрутились барабаны общенациональных лотерей, и граждане обрели крохотные шансы на выигрыш.

Я старался улыбаться зеркалу, и улыбка превращала мою грусть в уродство. Вина полностью моя! Мне не следовало бороться с бессмысленностью, как не следовало сражаться с опухолью. Надо было ее растить, чтобы она стала огромной и мясистой.

В те дни я почти все время проводил на полу в спальне, с такой силой уткнувшись подбородком в бежевый ковер, что подбородок тоже приобретал бежевый цвет, а вместе с ним все внутренности: легкие были бежевыми, бежевое сердце толкало бежевую кровь по бежевым сосудам. Вот в такую минуту ко мне и ворвался Джаспер — нарушив мое бежевое существование, чтобы передать полученные в мой адрес угрозы расправы.

— Кто этот хмырь Тим Ланг? — спросил он.

Я перевернулся на спину и рассказал все, что знал, хотя знал я очень немного.

— Значит, моя мать погибла на его барже во время одной из его гангстерских войн?

— Можно сказать и так.

— Значит, этот человек убил мою мать?

— Она совершила самоубийство.

— Как ни поверни, он погубил наши жизни. Если бы не этот подонок, у меня, наверное, была бы мать, а ты не стал бы предметом всеобщей ненависти в Австралии.

— Не исключено.

— А что говорит Эдди?

— Ничего не говорит.

Я сказал правду. Власти прижали ему хвост, и не только потому, что он был администратором моего проекта. Просрочив визу, он уже нарушил закон. У него отобрали паспорт, каждый день вызывали на допрос, но не спешили выдворять в Таиланд, поскольку дальнейшее расследование требовало его присутствия в Австралии. Несмотря на это, он единственный среди нас сохранял спокойствие. И это спокойствие казалось естественным и непробиваемым. Внезапно я почувствовал, что восхищаюсь им, и хотя подозревал, что его спокойствие — только маска, но она была самой целостной и прочной из всех, что мне приходилось видеть.

— Черт знает что! — буркнул Джаспер. — Что ты намерен делать?

Интересный вопрос. Величайшее жульничество. Все утверждали в один голос: Мартин, тебе следует готовиться к тюрьме. Как ты готовишь себя к заключению? Заперся в кладовой и ешь черствый хлеб с водой? Но мне следовало что-то предпринять. Против меня выдвигали все новые и новые обвинения. Власти дошли до такой глупости, что вытащили на свет дело об «Учебнике преступления», решили продолжать расследование и в этом направлении. Я превратился в некое подобие ветхого здания, которое предназначили под снос, и все собрались посмотреть, как оно рухнет.

У меня остался единственный шанс немного успокоить людей — вернуть деньги. Я заявлю, что меня самого, как и их, обманули, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы возвратить все, до цента, даже если мне придется потратить на это всю жизнь. Слабый ход, но я предпринял попытку. Пришлось продать лабиринт. Расставание с тем, что я так тщательно планировал и во что вдохнул жизнь, разбило мне сердце. Я строил его не для того, чтобы обрести мечту о счастье, а чтобы потрафить подозрительности и ненависти. Хотел спрятаться в нем от мира, и он служил мне в этом верой и правдой.

Все в один голос советовали мне не показываться на аукционе, но я не мог устоять — очень сильно хотелось узнать, кто станет новым владельцем моего детища. Джаспер тоже присутствовал — ведь и его хижина поступила на торги — та самая, которую мы строили будто бы своими руками. Потенциальных покупателей собралось не меньше тысячи. Хотя не могу сказать, сколько из них было настоящих, а кто пришел просто поглазеть.

Меня мучили спазмы в желудке. На меня смотрели и перешептывались. Я громко крикнул, что шепот — деградация человеческой речи, но мне никто не ответил. Я занял место под своим любимым деревом, но и оно не подсластило горечи поражения — враг пил шампанское в сердце крепости, возведенной специально для того, чтобы держать его на расстоянии. Одно было отрадно: многие потерялись в лабиринте, и их пришлось оттуда выводить. Это задержало торги. А когда они начались, аукционер произнес короткую речь, назвав дом и лабиринт «царством одного из самых противоречивых умов в Австралии», что неприятно меня смутило, но в то же время наполнило извращенным чувством гордости. Я царственно сложил на груди руки, хотя понимал, что меня посчитают шутом, а не низложенным королем. Лабиринт выдал масштабы моих раздутых страхов и паранойи, и, стоя на торгах, я ощущал себя физически обнаженным. Понимали ли собравшиеся здесь люди, что они укрепили меня во мнении, что я самый запуганный из всех живущих?