— Что ты собираешься делать дальше?

— Не знаю, — ответил я.

Джаспер понимал то, о чем не задумывалось большинство людей: умирание требует принятия важного решения. И теперь интересовался: собираюсь ли я держаться до конца или предпочту обскакать смерть? А затем сказал, что думает об этом сам. Я был тронут.

— Отец, пожалуйста, не надо умирать медленно и болезненно. Лучше совершить самоубийство.

— Я как раз об этом и размышляю, — бросил я, чувствуя одновременно и облегчение, и раздражение оттого, что он облек в слова то, о чем обычно вслух не говорят.

В тот вечер Джаспер, я и Кэролайн ужинали вместе, как одна семья. Нам столько следовало друг другу сказать, что мы не смогли сказать ничего. Сын не сводил с меня глаз, стараясь поймать с поличным надвигающуюся смерть. Я больше не сомневался, что мы с Джаспером могли читать мысли друг друга, а это гораздо хуже, чем просто разговаривать.

Я предложил ему покататься, хотя сам в жизни просто так никогда не катался. Ночь была темной, звезды спрятались за облаками. Мы ехали без всякой цели, и я разразился глупейшим монологом о том, что автомобильное движение — это не что иное, как толпа конкурентов, каждый из которых вооружен мотором и в своей машине грезит о вечном движении.

— Остановись! — крикнул Джаспер. Сам не заметив, я подъехал к нашей первой квартире — месту, где так часто выходил из строя мой мыслительный двигатель. Мы постучали в дверь, и Джаспер заявил вышедшему мужчине в запятнанных боксерах, что нам бы хотелось взглянуть на комнаты, причем с той же целью, с какой люди разглядывают фотографии в альбоме. Парень нас впустил. И пока мы бродили по квартире, мне пришло в голову, что место совершенно нами испорчено и в каждом лишенном воздуха углу ощущается осадок нашего присутствия. Видимо, мы испускали в атмосферу наши глубинные проблемы, и отголоски болезни духа заражали всех, кому не посчастливилось жить здесь после нас.

Потом мы вернулись в машину и метались от одного места к другому, где однажды побывали: были у закусочных, парков, супермаркетов, книжных магазинов, парикмахерских, бакалейных лавок, психиатрических лечебниц, новостных агентств, аптек, банков — везде, где нам когда-то было неуютно. Я не в состоянии объяснить цель этого завораживающего и отнюдь не метафоричного путешествия по дорогам нашей памяти, но могу сказать, что везде видел ясно как день наши прежние «я». Словно мы шли назад по собственным следам и в каждом отпечатке обнаруживали свои ноги. Ничто так не вселяет чувство отчуждения от прошлого и настоящего, как ностальгия. Понимаешь, что в тебе неизменно, от чего не хватило мужества избавиться и какие страхи ты до сих пор носишь в себе. Разочарование от собственных неудач почти осязаемо. Ужасно таким образом наталкиваться на себя самого.

— Жутко, правда? — спросил Джаспер.

— Жутко — не то слово.

Мы переглянулись и расхохотались. Единственно положительное, что принесла гонка: оказалось, что наш взаимный антагонизм не настолько неистощим, как мы прежде думали. В машине мы говорили, вспоминали, смеялись. Лишь в ту ночь я почувствовал в сыне друга.

К трем утра мы настолько устали, что потеряли задор. И решили закончить поездку кружкой пива в «Котле удовольствий» — том самом стрип-клубе, которым я некогда управлял, а несколько лет назад чуть не разнес своей спортивной машиной.

— Заходите, ребята, заходите, — пригласил стоящий на улице швейцар. — У нас красивые танцовщицы.

Мы миновали знакомый темный коридор с красными подмигивающими лампами и оказались в зале. В воздухе клубился дым — в основном от сигар, но также, хотя и в меньшей степени, от стоящего на сцене приспособления. Стриптизерши у шестов проделывали под взглядами бизнесменов свои обычные бесполые па. И никто не мог предположить, что некий безумец въехал на подиум на красном автомобиле. Я обвел глазами зал — вышибала был новый. Та же груда мяса, то же тупое выражение лица, а само лицо другое. Девушки тоже были другими — казались моложе тех, что нанимал я. Я! Нанимал стриптизерш! Выпучив глаза и сорвавшись с поводка. Выбирал из вереницы пританцовывающих едва одетых и только что достигших совершеннолетия женщин. Но за два года, пока я их нанимал, выгонял и управлял ими, я переспал лишь с тремя. Если ты руководишь стрип-клубом, это, можно сказать, не считается.

Мы сели перед сценой, заказали напитки и медленно тянули пиво.

— Мне здесь не нравится, — сказал Джаспер.

— Мне тоже, — ответил я. — Почему тебе должно нравиться?

— Я не могу понять логику стрип-клубов. В борделях есть смысл. Бордели мне понятны. Хочешь трахаться, идешь туда, трахаешься, испытываешь оргазм и уходишь. Половое удовлетворение — все просто и ясно. Стрип-клубы — другое дело. Если даже от них не воротит, человек смотрит на женщин, возбуждается, но трахнуть их не может и уходит неудовлетворенным. В чем удовольствие?

— Может быть, мы не такие уж непохожие, как ты считаешь, — заметил я.

Джаспер улыбнулся. Если честно, сколько бы шуму ни поднимали отцы насчет уважения и послушания, на земле не найдется ни одного, который бы в глубине души не хотел простой вещи: чтобы сын его любил.

— Боже! — удивился Джаспер. — Ты только посмотри на бармена.

— Которого?

— Вон того. Разве он не один из твоих миллионеров?

Я посмотрел, куда указывал сын. За стойкой стоял худощавый азиат. Прав Джаспер или нет? Я бы не взялся утверждать. Не хочу изрекать ничего расистского вроде: «Они все на одно лицо», но сходства отрицать невозможно.

— Обрати внимание, — продолжал Джаспер. — Старается изо всех сил. Зачем миллионеру лезть вон из кожи?

— Может, успел потратить все деньги?

— На что?

— Откуда мне знать?

— А я знаю. Он наверняка из тех, кто всю жизнь вкалывает, потому что не умеет ничего другого.

Мы еще немного посидели, размышляя про людей, кому необходимо упорно работать, чтобы себя уважать, и радовались, что сами к ним не принадлежим. Вдруг Джаспер встрепенулся:

— Подожди-ка, вон еще один!

— Кто еще один?

— Еще один миллионер — выносит мусор.

Этого я узнал. Он был из первой партии. Денг Аджи, я был рядом с его домом и лично помучил его.

— Каковы шансы, что… — Я замолчал. Не стоило продолжать: мы оба понимали, каковы шансы — такие же, как на ипподроме, если в забеге участвует всего одна лошадь.

— Сукин сын!

— Кто? — спросил Джаспер.

— Эдди. Он нас надул.

Мы бросились в здание Хоббсов и схватили папки с делами миллионеров. Читали и перечитывали, но не было возможности узнать, сколько своих друзей Эдди сделал богатыми при помощи моей схемы. Он меня наколол. Подставил. Нет шансов, чтобы это дело со временем не выяснилось. Надо же — подложить такую свинью! Вот вам и дружба! Предательство в чистом виде. Мне хотелось придушить проходимца собственными руками.

Пока мы торопились к Эдди, я сообразил, что он, этот мой так называемый друг, окунул меня в дерьмо, подчиняясь внезапному порыву. Я еще не догадывался, что все обстоит намного хуже.

Мы уже шли по дорожке к его утопающему в папоротниках дому, когда он помахал нам из окна. Нас ждали. Ничего удивительного.

— Какой приятный сюрприз! — улыбнулся Эдди, открывая дверь.

— Зачем ты это сделал?

— Что сделал?

— Мы были в клубе и видели всех твоих якобы миллионеров!

Эдди, прежде чем ответить, помолчал.

— Ты водил сына в стрип-клуб?

— Мы влипли! И это ты нас подставил!

Эдди прошел на кухню. Мы последовали за ним.

— Это не конец света, Марти. Никто не догадывается.

— Я догадался, и Джаспер тоже. Вопрос лишь во времени — знать будут все.

— Думаю, ты преувеличиваешь. Хочешь чаю? — Он включил чайник.

— Почему ты так поступил? Это все, что я хочу знать.

Объяснения Эдди не отличались глубиной. Он заявил без стеснения:

— Хотел что-нибудь сделать для своих друзей.

— Хотел что-нибудь сделать для друзей?

— Вот именно. Ребята попали в тяжелое положение. Ты представить себе не можешь, что значит для них и их семей миллион долларов.