Программа последних известий все-таки рассказала обо мне, интервью дал Оскар Хоббс. Он никогда бы не позволил моей мизантропии погубить проект. К моему ужасу, нашлась пленка времен похождений брата, и я фигурировал в ее кадрах. Поскольку я в то время не смотрел телевизор, то ни разу ее не видел. На пленке был: наш городок, которого больше нет, поскольку я спалил его своей обсерваторией, а перед камерой все живые — мать, отец, Терри и даже я. Даже молод, семнадцати лет. Невозможно поверить, что я был настолько юн. И настолько худ — кожа да кости. На экране я удалялся от объектива размеренной походкой человека, шествующего в свое будущее и не знающего, какую оно причинит ему боль. Я моментально установил со своей прежней сущностью отношения любви-ненависти. Любил себя за то, что так уверенно шагал вперед, и ненавидел за то, что все там испортил.

На следующее утро я направился к Хоббсам — в их тихую, не подверженную смене времен года крепость в центре города, где на семидесяти семи этажах располагались защищенные от солнца, запахов и бедности кабинеты. Как только я попал в вестибюль, сразу возникло ощущение, что я постарел в течение наносекунды своей вечности. Вокруг сновали настолько молодые и здоровые люди, что от одного их вида у меня случился приступ кашля. Это был новый тип работников и работниц, совершенно отличный от породы прежних, которые с лихорадочным нетерпением ждали пяти часов — времени освобождения от рабства. Теперешние были ярко выраженными потребителями и трудились на ниве индустрий под названием «новые телекоммуникационные технологии, цифровые технологии и технологии передачи информации». В этом месте старые методы и методики давно забыли, а если бы помнили, то говорили бы о них с теплотой, словно о похоронах мешавших жить родственников. Ясно было одно: это новое поколение работников вывернет наизнанку Маркса.

Против моих ожиданий кабинеты Рейнолда и Оскара оказались не на самом верху, а где-то в середине здания. Входя в строгую и в то же время стильную приемную, я собирался состроить лицо готового к долгому ожиданию человека, но меня встретила секретарша с коническими грудями и пригласила:

— Проходите, мистер Дин.

Кабинет Оскара был на удивление маленьким и простым и выходил окнами на здание напротив. Хозяин говорил по телефону, как я понял, со своим отцом, который вещал ему в ухо настолько громко, что я расслышал слова:

— Ты что, совсем идиот? — Оскар поднял голову и махнул рукой, давая мне знак войти, затем показал на неудобный на вид антикварный стул с плоской спинкой. Но я не сел, а подошел к книжному шкафу, где была собрана впечатляющая коллекция томов: Гете, Шопенгауэр, Ницше (на немецком), Толстой (на русском) и Леопарди [44], от чего в голове всплыли не самые радостные стихотворные строки:

Оскар повесил трубку, но выражение его лица было мне не совсем понятно. Я бросился в наступление:

— Послушайте, я не давал вам права вытаскивать на свет имя моего брата. Наше соглашение не имеет к нему никакого отношения.

— Я финансирую это предприятие, и мне не требуется ваше разрешение.

— Что правда, то правда — не потребовалось.

— Мартин, вы должны быть мне благодарны. Хотя ваш брат был, по-моему, опасным маньяком и не заслуживает того, чтобы его превозносили в Австралии…

— Именно таким он и был! — выкрикнул я, потрясенный до мозга костей. Этой очевидной истины еще никто не высказывал вслух.

— Только слепой этого не заметит. Но его обожают в нашей стране, и благодаря вашим родственным связям вы получите необходимый мандат на то, чтобы вас принимали серьезно.

— Хорошо, но я…

— Давайте не будем перемалывать одно и то же. Проект ваш, ваша очередь выйти на сцену, и вы не хотите, чтобы вас заслонял давно ушедший в могилу брат.

— Вот именно.

— Не беспокойтесь, Марти. Пройдет неделя, и главным станете вы.

Пришлось согласиться, Оскар Хоббс был истинным джентльменом. С каждым разом он нравился мне все больше и больше. Кажется, он полностью меня понимал, и я подумал: может быть, людям необходимо сознавать, что родственные связи не обязательно означают превознесение идиота.

— Давайте перейдем к деталям, — предложил он. — Каков ваш план?

— Все очень просто. Вы готовы?

— Готов.

— Все просто. При нашем населении приблизительно двадцать миллионов человек, если каждый житель Австралии будет отправлять по определенному адресу раз в неделю всего один доллар, а затем эти деньги поделят на двадцать, раз в неделю двадцать австралийских семей будут превращаться в миллионеров.

— И все?

— Да.

— В этом заключается ваша идея?

— Да!

Оскар откинулся на спинку стула и состроил задумчивую мину. Лицо осталось обычным, но словно немного уменьшилось в размере и стало строже. Молчание меня смущало, и я добавил несколько деталей:

— Пусть те, что стали миллионерами после первой недели, внесут в качестве благодарности по тысяче долларов, и мы получим недельный бюджет в двадцать тысяч долларов для управления нашим предприятием. — Оскар ритмично кивал, и я продолжал: — По моим подсчетам, через год в стране появится 1040 миллионеров, через два — 2080, через три — 3120 и так далее. На то, чтобы миллионерами в Австралии стали все, потребуется примерно 19230 лет. Это без учета прироста населения.

— Или сокращения.

— Или сокращения. Разумеется, чтобы число миллионеров росло быстрее, необходимо со второго года ежегодно повышать на доллар отправляемую по почте сумму. Таким образом, во второй год мы получим 2080 миллионеров, на третий — достигнем результата 60 миллионеров в неделю, или 3120 по итогам года, и так далее.

— В этом ваша идея?

— В этом моя идея.

— Что ж, все настолько просто, что может получиться.

— Но если даже не получится, — улыбнулся я, — чем нам еще заняться в той жалящей точке во времени, нареченной именем Жизнь?

— Только не говорите так в интервью. Договорились?

Я озадаченно кивнул. Возможно, он не распознал стихотворения: я цитировал не по-итальянски.

В тот вечер объявился Эдди — как всегда, в отглаженных брюках и жеваной рубашке, и, глядя на его лицо, я задал себе вопрос: есть ли в азиатских универмагах манекены-азиаты? Я не видел его какое-то время. Эдди то приезжал, то пропадал, то снова появлялся. Глядя на него, я вспомнил, что считал, что он меня ненавидит, и присмотрелся внимательнее. По его виду трудно было что-либо определить. Может быть, он так долго притворялся, что любит меня, что сам в это уверовал? Но зачем ему было притворяться? Какую он мне готовил ловушку? Возможно, никакую — просто хотел скрасить свое одиночество, вот и все. Внезапно мне стало нас жаль.

— Где ты был? — спросил я.

— В Таиланде. Тебе бы Таиланд понравился. Ты должен как-нибудь туда съездить.

— Что мне может понравиться в Таиланде? Я тебе скажу, где мне бы понравилось: в Вене, в Чикаго, на Бора-Бора [45], в Петербурге девяностых годов девятнадцатого века. А вот насчет Таиланда не уверен.

— Это я твою фотографию видел на первой странице сегодняшней газеты?

— А чью же еще?

— Что происходит?

Я рассказал. Эдди слушал, и казалось, его глаза все глубже проваливались в череп.

— Как ты знаешь, мои дела в последнее время идут не совсем хорошо. Полагаю, в этом деле с миллионерами тебе не потребуется моя помощь?

— Возможно. Почему бы и нет? — ответил я.

Удача в самом деле его покинула, и жизнь дала трещину. Его стрип-клубы (один из которых я в припадке безумия разгромил, въехав внутрь на автомобиле) закрыла полиция, поскольку там выступали несовершеннолетние. Также обнаружилось, что в его клубах продавали наркотики, и однажды вечером в одном из заведений устроили перестрелку, в которой погибло несколько человек. Все эти неприятности Эдди переносил с завидным хладнокровием, но я подозревал, что это только маска. И к болезням он тоже относился равнодушно, словно взирал на реальность сквозь окуляры бинокля.