И вот Бородино! Пришло время «поставить груди». Сам Петр Петрович писал об этом дне так: «…26 весьма рано переведен с дивизией к Багратиону к деревне Семеновской, перед коею высоты, нами занимаемые, были неприятелем взяты. Я рассудил их взять. Моя дивизия за мною последовала, и я с нею очутился на высотах и занял прежние наши укрепления…»
Что же произошло? Багратион, видя, что против его армии намерены действовать собственно основные вражеские силы, потребовал от главнокомандующего подкреплений и своей волей перевел к себе дивизию Коновницына, бывшую в составе корпуса Тучкова, прикрывавшего Старую Смоленскую дорогу, и срочно употребил из резерва 2-ю гренадерскую дивизию. В это время французы, скопившись в огромном количестве на небольшом пространстве, отчаянно кинулись на батареи и во второй раз захватили их. Тут-то Петр Петрович и подоспел со своей дивизией. Все орудия наши снова были отбиты и в исправном состоянии, все поле между батареями и лесом, где враги скапливались перед атакой, было усеяно их трупами. Тогда французы сосредоточили против флешей четыреста орудий — больше двух третей всей своей артиллерии, густые колонны пехоты и конница бросились на укрепления. Видя невозможность остановить их огнем и трех сотен своих пушек, собранных к тому времени на нашем левом фланге, Багратион все колонны двинул в штыки. Произошла «небывалая» в истории рукопашная, в которой не смогли устоять французы, но тут был ранен Багратион. Он силился утаить свое ранение от войск, но сильное кровотечение выдало его. Изнемогая от раны, он передал командование Коновницыну и был увезен с поля боя.
Багратион, бесспорно, был для солдат самым любимым и самым авторитетным нашим военачальником, поэтому его потеря была невосполнима. И если бы до прибытия Дохтурова Коновницын не вступил бы в командование второй армией, то неизвестно, чем бы все кончилось. Невзирая на мужественную защиту флешей, ряды русских были так расстроены, что Коновницын вынужден был приказать отойти к деревне Семеновской и занять высоты, над нею господствовавшие, причем «с невероятной скоростью успел» устроить там сильные батареи и «тем остановить» дальнейшее наступление французов. Вот когда выручила его особенная любовь к артиллерии; уроки, полученные в Финляндии, когда самолично занимался установкой батарей и руководил их огнем, не пропали даром. Дохтуров, прибывший на место Багратиона, полностью одобрил его распоряжения.
Французы, видя наши перемещения, хотели этим воспользоваться и стремительным ударом мюратовской конницы отрезать Дохтурова от войск на Старой Смоленской дороге. Конные корпуса Нансути и Латур-Мобура, после основательной артиллерийской подготовки, вырвавшей немало людей из гвардейских полков, стоявших под шквальным огнем неподвижно, невзирая на губительный фронтальный огонь русских батарей, наносивших им самый ощутительный урон, стройно приближались к невидимой черте, с которой начиналась атака. Вот они уже рванулись вперед и понеслись во весь опор прямо на каре гвардейских Измайловского и Литовского полков. Гвардейцы, для которых эта атака была в общем-то передышкой, поскольку губительный обстрел прекращался, спокойно подпустили их и в упор дали залп. Конница, теряя раненых и убитых, понеслась вспять. Сменивших ее французских конных гренадер постигла та же участь. Третья атака Мюрата оказалась такой же безуспешной. Наступление Наполеона захлебнулось.
Во время этих атак Коновницын был в середине каре Измайловского полка и командовал действиями обоих полков. Среди рядов Литовского полка был и Дохтуров. Позже Петр Петрович писал: «…Я с Измайловским полком, устроя его в шахматные кареи, решился выждать всю неприятельскую кавалерию, которая в виде вихря на меня налетела. Не буду заниматься счетом шагов от кареев, в коих обложил неприятель мои кареи, но скажу, что он был так близок, что каждая, можно сказать, пуля наша валила своего всадника. Перекрестные огни боковых фасов произвели тысячи смертей, а остальному ужас… Измайловские гренадеры, не расстраивая строя, бросились на гигантов, окованных латами, и свергали сих странных всадников штыками… Неприятель, заняв высоты, перекрестными выстрелами уменьшил наши неподверженные (страху?) кареи, мог их бить, но не победить!»
Больше нападений не воспоследовало. Французы ограничились ни на минуту не прекращавшейся артиллерийской канонадой, на которую так же яростно отвечали наши батареи. От разгоревшейся с обеих сторон пушечной пальбы, до самого вечера вырывавшей из рядов свои жертвы, густо вибрировал насыщенный ревом многих сотен орудий продымленный воздух. Но битва пресытилась, шаги неприятеля преткнулись о мужество российского воинства.
Во время этой канонады, к которой, похоже, привыкли, потому что позже некоторые писали, что пальба начала стихать, стала «вялой», был опасно ранен командир 3-го пехотного корпуса Тучков 1-й, и Коновницын, «храбрость которого в сей день явилась в полном блеске», был отправлен на Старую Смоленскую дорогу заменить его. Награда за Бородино — золотая шпага, алмазами украшенная, с надписью «за храбрость». За арьергардные дела он позже получил Георгия 2-й степени.
Сражение так потрясло всех, что только назавтра понемногу стали приходить в себя. С биваков от Можайска Коновницын, после долгого перерыва, писал домой: «…Обо мне нимало не беспокойся, я жыв и здоров, а щастлив тем, что мог оказать услуги моему родному отечеству… Я десять дней дрался в авангарде и приобрел уважение обеих армий. Наконец вчерась было дело генерального сражения, день страшного суда, битва, коей, может быть, о примеру не было. Я жыв, чего же тебе больше, и спешу сим тебя порадовать… Я командую корпусом. Тучков ранен в грудь. Тучков Александр убит. Тучков Павел прежде взят в плен. У Ушакова оторвана нога. Дризен ранен. Рихтер тоже. Раненых и убитых много. Багратион ранен. А я ничуть, кроме сертука, который для странности посылаю…»
На самом деле Петр Петрович был контужен ядром дважды: в левую руку и в поясницу, причем настолько сильно, что вынужден был отказать в просьбе Кутузову снова принять под свое начало арьергард обеих армий, поэтому арьергард был поручен «известному опытностию» Милорадовичу. Одно из ядер пролетело так близко, что пополам разодрало сюртук, который он и послал домой «для странности».
В том же письме он далее пишет: «Дивизии моей почти нет, она служила более всех, я ее водил несколько раз на батареи. Едва ли тысячу человек сочтут. Множество добрых людей погибло. Но все враг еще не сокрушен, досталось ему вдвое, но все еще близ Москвы. Боже, помоги, избави Россию от врага мира!.. Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого истинного щастия быть в одном Квярове неразлучно с тобою. Семейное щастие ни с чем в свете не сравню. Вот чего за службу мою просить буду. Вот чем могу быть только вознагражден. Так, мой друг, сие вот одно мое желание… Я нередко командую и гвардиею, и конницею по 100 ескадронов, и во всем до сего часа Бог помогал. Помолись Заступнице нашей, отслужи молебен. Богоматерь Смоленскую я все при дивизии имею. Она меня спасет…»
Фили оказались трагической вехой на победном пути русских армий в Париж. На военном совете, куда были приглашены корпусные командиры, в большинстве своем высказавшиеся против оставления Москвы, был получен приказ главнокомандующего о сдаче столицы, о чем сразу было послано сообщить Ростопчину. «От сего у нас волосы встали дыбом», — писал позже Петр Петрович.
Кто что говорил на этом совете — известно. Сам он категорически возражал против оставления Москвы, полагая ее сдачу бесчестьем для армии и России. Он вообще всегда возражал против всякого отступления, тут же никакие доводы главнокомандующего не могли его переубедить. «Уступление Москвы лежало у него сильно на сердце». Находя позицию перед Москвой непригодной, он предлагал идти вперед и ударить на неприятеля, где бы его ни встретили. Да, армия была полуразбита, но за нею была Москва. Россия была велика, как сказал через сто двадцать девять лет другой воин, а отступать было некуда. Примерно то же говорил и Коновницын, с которым согласились Остерман и Ермолов, но последний не преминул спросить: а известны ли нам дороги, по которым колонны должны двинуться на неприятеля? Там, где говорит благоразумие, честь страдает. Фельдмаршал единолично взял на себя ответственность за оставление древнего сосредоточия российских святынь. Было ли то мудростью, позже приписанной Кутузову, мы и до сих пор, пожалуй, не знаем, но Коновницын, если о том заходила речь, всегда говорил на сей предмет, что он умрет спокойно, потому что в отдаче Москвы не был виноват!
